«Мучительная была сцена.
Ожидая поезда с ранеными, мы сидели в вокзальном буфете и пили чай. Мимо нас проходил человек с котомкой. Остановился и, глядя в упор, спросил:
– Пиво пьете?
– Нет, не пиво, а чай. Разве не заешь, что спиртного теперь нельзя?
Он заговорил с тоскливой злобой:
– Это нам нельзя, а вам можно. Вам все можно. Вы – господа, а мы что? До вас это не касается; делаете, что хотите. Я вижу… чай! Знаем мы этот чай…
– Да попробуй сам, чудак, если не веришь!
– Чтобы я стал пробовать… рот поганить. Поднесете стаканчик, а я должен после этого молчать. Нет, я вижу, очень хорошо вижу. Уж если трезвость, так до конца, чтобы без барства.
Говорил он долго, и все время в его словах “вы” чередовалось с “мы”, противоставлялось “вам” и “нам”.
Кричало глубоко возмущенное чувство. Тогда мы возражали, насколько могли. Но теперь, после того что я видел, у меня не нашлось бы храбрости для возражений.
Эта связанная с войной трезвость должна быть общей, как и наше чувство, вызванное войной. Без всяких хотя бы самых незначительных ослаблений и поблажек.
Не должно быть разницы между “нами” и “вами”.
Литературно-художественный кружок и некоторые другие учреждения подобного же свойства. Если бы можно было отыскать этого человека с котомкой и привести его сюда.
К сожалению, он был прав. Он остановился бы между этими столами, и даже его великая недоверчивая злоба сменилась бы молчаливой растерянностью.
Слишком ошеломляющую он увидел бы перед собой картину.
Никогда еще кружок не знал такого наплыва посетителей. Предупреждаю, что я буду говорить только о кружке, а не о ресторанах, которым “разрешена водка”.
В ресторанах бывает всякая публика, от которой смешно и нелепо было бы спрашивать особой… ну, особой чуткости, что ли, в отношении событий. Чуткости и последовательности. Но кружок – учреждение в высшей степени интеллигентское.
Во время недавнего юбилея ораторы именовали его не иначе, как культурным центром Москвы. И вот она, эта культура, в натуральную величину.
Размер ее не слишком велик; он не превышает бутылки.
Все столы заняты, и за каждым из них красуется осанистая фигура какого-нибудь известного всей Москве деятеля. И на каждом столе – бутылки, различной формы и различного цвета, с определенным содержанием.
Разливанное море.
За всеми столиками разговоры о текущих событиях, дифирамбы трезвости, – под бряканье рюмок.
Неужели никому из них не встречались эти люди с котомками? Неужели никого из них не бросала в краску мысль о собственном цинизме?
– Великий, святой, единодушный порыв…
Человек с котомкой остановился бы изумленно. То, что он увидел здесь, не перед собой, – выше всех незатейливых предложений.
Ему оставалось бы только одно: уйти и плюнуть.
Уйдем и плюнем».
Совет, конечно, хороший, но ему никак не могли последовать те, у кого «горела душа», а принадлежность к городским низам нельзя было прикрыть никакими манишками. «Голь» по старой русской традиции снова оказалась хитра на выдумки. В качестве заменителя водки в ход пошли всякого рода спиртосодержащие жидкости: денатурат, политура, одеколон, «киндер-бальзам», серный эфир и т. д.
В обиходе военного времени прочно обосновалось слово «ханжа» – обозначение смеси разведенного денатурата с различными добавками. Например, на Хитровке, где, по сообщению врачебного надзора, к концу 1914 года число обитателей ночлежек заметно сократилось, но пьянство не уменьшилось, «ханжу» предпочитали готовить на клюквенном квасе.
Осенью 1916 года в статье «Пьяная словесность» Н. Лернер отмечал активное употребление в русском языке целого ряда слов, обозначавших заменители водки:
«Из денатурата стала фабриковаться “ханжа”. Слово это, уже почти забывшееся народом и бывшее отголоском китайской экспедиции и японской войны, где мы имели случай познакомиться с ужасным дальневосточным “хан-шином”, приобрело в наши дни популярность на берегах Невы и Москвы не меньшую, чем на Амуре и Печилийском заливе.
Многие пьют денатурированный спирт, ничем его не сдабривая. В таком употреблении оно носит простые имена: “горючий спирт”, “синяя водка”.
Особенно страстно преданные ему любители зовут его ласково: “винотурка” (денатурка = денатурат), т. е. вино, валящее с ног, как лихой турка.
Из политуры путем недолгой отгонки приготовляется “болтушка”.
Вспомнил народ и давно забытые “бражку” и разные сорта водки “самогонки” и “самосидки”:
“Первак”. “Друган”. “Третьян”.
От калмыков переняли их мутную, вонючую “кумышку”, а также “арыку” из простокваши».
Также Н. Лернер указывал на такие народные напитки, как «лиссабончик», «союзная мадера» («…едва ли состоящая, впрочем, даже в самом отдаленном союзе с виноградниками и погребами благословенного острова Мадеры»), «лапландский антитрезвин», «кишмишевка», «калья-малья». Вместе с названиями новых «вин» в обиходе появились новые глаголы:
«– Болтухнем, брат, что ли?
– Н-да, пора подлиссабониться.
Где прежде “хареса размадеривали”, теперь станут “винотурку антитрезвить”».
Понятно, что употребление заменителей водки не могло обойтись без печальных последствий. Например, в газете «Утро России» прочно обосновалась рубрика с довольно двусмысленным названием – «Жертвы трезвости». В ней в двух-трех строках сообщалось о случаях смерти от алкогольных суррогатов. Текст заметок не отличался разнообразием: такой-то или такая-то, выпив денатурата (древесного спирта), расстались с жизнью.
Для некоторых москвичей роковым напитком оказался одеколон. Например, в «Голосе Москвы» от 6 февраля 1915 года сразу шести горожанам незамысловатой эпитафией прозвучало: «…выпил вместо водки большое количество одеколона и вскоре умер».
С другой стороны, о парфюмерии военного времени сохранились и положительные отзывы. В «Записках солдата» Д. П. Оськин отметил «Одеколон № 3», выпущенный в продажу аптекарской фирмой «Феррейн» после запрета водки. По сути, это был разведенный примерно до 50 градусов спирт, сдобренный лимонной эссенцией. По свидетельству мемуариста, «номер третий» на вкус напоминал водку, настоянную на лимонных корках. Торговали этим одеколоном в аптеках в расфасовке по 200 и 400 граммов, по полтора рубля за маленький флакон.
Во второй части мемуаров, в «Записках прапорщика», Д. П. Оськин упоминал, что на фронте среди офицеров в отсутствие коньяка или вина в ход прекрасно шел одеколон.
В тылу, впрочем, тоже не зевали. Вот одно из свидетельств: фрагмент фельетона В. Федоровича «Отечественная “промышленность”», опубликованный в «Голосе Москвы»:
«Приехали мы в грязный закоулок Сокольников.
Автомобиль остановился у покривившихся ворот с большой вывеской: “Парфюмерная фабрика И. С. Прыща”.
– Вы – парфюмер! – удивился я.
– А вы только узнали?.. Батенька мой, со времени войны я уже купил два дома в Москве, вот – автомобиль, бриллианты жене…
В грязном дворе стояла длинная очередь.
– А это кто?
– Клиенты.
– Ночью?..
– “Ночью и днем только о нем”… – весело прогудел Прыщ.
Вошли в помещение.
У прилавка стояли ряды покупателей и вели с продавцами довольно странные диалоги:
– На полтинник.
– Какого запаха?
– Все равно – только покрепче.
– Имеется флер д’оранж, ситрон-де-Ямайка…
– Сколько градусов в ситроне?
– Семьдесят.
– Можно пополам?
– Можно.
Надушился. Карикатура
– Валяйте ситрон.
Мелькали быстрые руки, звенели деньги, хлопали двери.
Прыщ предложил нам “понюхать” его одеколон.
Мы “вынюхали” по полстакана ситрона и почувствовали, как по телу побежали приятно-колющие искры.
Прыщ был в восторге творца, или, по меньшей мере, маленького Колумба, открывшего неведомое доселе богатство:
– Божественно! Очаровательно! Нектар! И какой спрос!
Он вывел нас с “завода”, посадил в автомобиль и повез к Покровской заставе.
Здесь также торжественно блистали на прикрывшихся воротах золотые буквы “Парфюмерная фабрика И. С. Прыща”, также змеилась очередь и пахло цветущими апельсинами.
И снова на ободранном закоулке “фабрики” мы “вынюхали” по нескольку стаканов разных запахов и закусывали ветчиной.
Потом ездили в Грузины, на Пресню, в Петровский парк с теми же впечатлениями и с той же программой.
К свету князь, трясясь в автомобиле и уткнувшись в колени парфюмера, рыдал, уверял в дружбе до гроба и лез ко мне целоваться с предложением:
– Брат… а, брат мой… По-е-дем сно-ва в Сокольники с-сли-вать-ся с-с ком-мо-сом…»
Конечно, можно предположить, что фельетонист ради красного словца исказил действительность, преувеличил масштаб явления. Однако имеются факты вполне официального характера. Например, в феврале 1915 года на совещании в Городской управе по борьбе с торговцами денатуратом демонстрировалась целая коллекция «питьевых» одеколонов: «бергамотный», «апельсиновый», «померанцевый», «лимонный», «вишневый» и прочие.
