Километра через полтора перестраиваемся в линию ротных колонн, потом взводных и начинаем медленно спускаться под гору. Затем переходим вброд речку и снова поднимаемся на высоту. Это и есть наша. Находившиеся здесь пехотинцы гвардейской дивизии «потеснились» и уступили место нам. Как бы сказал командир высокого ранга, тактическая плотность обороняющихся на этом участке увеличилась вдвое.
Случается же такое! Второй раз попадаю на фронт и опять во второй эшелон. На этот раз — своего стрелкового полка.
По прямой мы находимся от противника ровно в трех километрах, прикрываем стык между первым и вторым батальонами.
Если враг, распроклятая его душа, вздумает наступать и прорвется в этот самый стык (что он делать любит и умеет), мы должны угостить его промежду глаз. В моем понятии это и есть задача второго эшелона. Пулеметный взвод старшины Лобанка придается седьмой стрелковой роте. Таков приказ комбата, и отныне будем действовать только с ней как ее главная огневая сила.
Первое, что делаем на занятой позиции, — заваливаемся спать. Прямо в окопах, расстелив шинели и плащ-палатки.
Почему именно спать? На это есть две причины. Во-первых, в темноте все равно ничего не видно, что делается перед фронтом обороны, во-вторых, наше командование от сержанта Назаренко и выше еще не разобралось, что тут к чему. А какой уважающий себя солдат во все времена не использовал таких обстоятельств, чтобы «послушать, как растет трава?»
Но командиры тоже не лыком шиты. Едва успеваем завести первые рулады, как Лобанок поднимает взвод и приказывает приступить к отрывке глубоких ниш в стенках траншеи. Дело в том, что блиндажи, которые оставили нам предшественники, в состоянии надежно укрыть лишь от солнечных лучей. А так как леса поблизости нет, накатов делать не из чего, то самым надежным укрытием в таких условиях может стать лишь глубокая, узкая яма в стенке траншеи, по-научному — ниша.
Немцы такие ямы называют «лисьими норами». Штука не хитрая, а чтобы поразить укрывшегося в ней человека, нужно, как минимум, прямое попадание солидного снаряда. Если же учесть, что грунт здесь довольно тверд, то мы имеем возможность соорудить укрытия, вполне достойные бойцов красной пехоты.
Рассредоточиваемся по траншее и приступаем к делу. Моя «нора» около самой пулеметной площадки. Поплевав на ладони, становлюсь на колени и начинаю долбить лопаткой землю. Она поддается с великим трудом. И все-таки мне легче, чем Реуту, копающему правее меня, за уступом площадки. Кеше при его пространных габаритах придется вырыть настоящую медвежью берлогу.
К рассвету успеваю справиться с работой едва ли на треть. А вот Лобанок и Назаренко уже выкопали себе укрытия. Старшины даже не видно, он весь «ушел» в нору, и лишь вылетающие из нее комья земли напоминают, что Лобанок все еще занимается проходкой своего подземного сооружения. Не человек — сплошной устав. Но это и хорошо, все-таки есть с кого брать пример. И хороший пример, говоря честно.
Первый день пребывания на фронте проходит на редкость «мирно». В сознание незаметно вкрадывается мыслишка о том, что предположения нашего взводного — всего лишь плод его неуемной фантазии. Мы буквально бездельничаем. Даже ходим по своей высоте в нарушение приказа в полный рост, благо немецкие пулеметы до нас не достают.
Зато второй день, вернее, его половина от полудня до заката, для первого эшелона полка выдалась тяжелой: немцы вдруг предприняли атаку переднего края обороны. После короткого, но мощного огневого налета они попытались ворваться в наши первые траншеи силами специально выделенных разведбатальонов, поддержанных танками.
Успеха, как говорится в оперсводках, они не имели, хотя первый и второй батальоны понесли некоторые (опять, как в оперсводках) потери.
Настала ночь 5 июля 1943 года. Основательно поужинав пшенкой с тушенкой, располагаемся отдыхать (спать, как сказано даже в уставе) прямо в траншеях, около пулеметных площадок. В блиндажик с накатом, предохраняющим от солнца, никто, конечно, не идет. Там душно и пахнет махрой, что для некурящих — вещь неприятная. Реут лежит рядом со мной, закрыв голову пилоткой. Засыпает он моментально, и я невольно завидую этому.
Вскакиваем среди ночи. От грохота высота словно бы покачивается из стороны в сторону. Бьет наша артиллерия. Плотным поясом мелькающих огней светится ближайший тыл обороны, над головами свистят снаряды, окопы противника в мгновение ока покрываются желтоватыми вспышками разрывов.
Ничего не понимаем, хотя оружие привели к бою. Ждем наступления немцев, а тут с нашей стороны началась настоящая артподготовка, после которой в самый раз подхватывать свой «станкач» и двигаться в атаку, несмотря на кромешную тьму.
Но это была не артподготовка, а контрподготовка.
Ни Лобанок, ни командир седьмой роты не сказали нам, что творилось в эти дни напротив нас, всего в каких-либо трех километрах на юго-запад от позиции пулеметного расчета сержанта Семена Назаренко.
А там, на огромном фронте, изготовились к наступлению девятнадцать немецких дивизий под командованием фельдмаршала Манштейна, нацеленные Гитлером на южный фас Курского выступа, который обороняем мы, войска Воронежского фронта. Нет, не знали мы в ту пору, что ударная вражеская группировка — 4-я танковая армия — в составе пяти танковых, двух пехотных и одной моторизованной дивизии, имевшая 220 тысяч человек, 1500 танков и штурмовых орудий, 2500 пушек и пулеметов, должна была с рассветом 5 июля ринуться на нас.
По Малинину — Буренину получалось, что на два наших батальона, оборонявших четыре километра фронта, в среднем наступала одна пехотная или танковая дивизия. А это примерно десять — двенадцать батальонов!
Ночью по вражеским батальонам, изготовившимся к наступлению, был нанесен сильный огневой удар. Где-то около пяти утра противник ответил тем же.
…Я лежу в своей норе, натянув на голову шинель — свою «крышу над головой, постель и саван в братской могиле», — как сказал однажды Тимофей Тятькин. Пожалуй, впервые переношу всю вражескую артподготовку в одиночестве. Земля вздрагивает, на шинель сыплются ее комочки, скатываются к ногам, постепенно закрывая их тонким шуршащим слоем. Рядом — можно дотянуться рукой — в траншее, под моей плащ-палаткой стоит пулемет.
Но вот высота, занимаемая нами, начинает вздрагивать сильнее, земля на шинель уже сыплется крупным дождем, готовая вот-вот обрушиться на меня вся, разрывы снарядов и мин как бы глохнут в сплошном, протяжном грохоте.
Это, конечно, бомбежка. Ко мне в нору уже доносится вой пикировщиков. Но бомбят в основном не нас, а первый и второй батальоны. Нам достаются лишь бомбы, сброшенные до времени дрожащими от страха и напряжения руками фашистских штурманов. Надсадный вой авиационных моторов слышится все отчетливее. Это, конечно, налетели «мессеры». Они, как всегда, ходят почти над головами, поливая из пушек и пулеметов заполненные пехотой траншеи.
Где же наши летчики, черт бы их побрал? Почему эти хваленые соколы показываются тогда, когда опроставшиеся от бомб и снарядов немецкие самолеты уже спешат на свои аэродромы?
Впрочем, на этот раз я, кажется, ошибся. Даже сюда в мою нору доносятся звуки воздушного боя. Братцы-летчики, дорогие товарищи, да помогите же нам, пехоте! Не из «винтарей» же нам палить по бомбардировщикам.
Эх, выглянуть бы, своими глазами посмотреть, что там в небе творится. Да нельзя, влетит от Семена. Во время бомбежки и артобстрела мы должны находиться только в нишах.
Кажется, самолеты уходят, звуки воздушного боя удаляются к западу. Когда кончится и артподготовка, мы с Кошей поставим пулемет на специально оборудованную площадку и изготовимся к отражению атаки.
И все-таки нам сейчас приходится легче, чем ребятам из тех двух батальонов на передовой позиции обороны. Нам достаются лишь снаряды, и то специально выделенных батарей для ведения огня по второй позиции. Мины сюда даже не долетают.
Страшно ли мне? Страшно, но совсем не так, как зимой, в наступлении, когда лежал на черном от гари снегу один посреди огромного избиваемого снарядами поля. Я уже знаю, что такое война, что такое бой, эти самые снаряды, долбящие сейчас высоту с пожухлой травой, какова их истинная ценность, где нужно их бояться, а где — погодить.
Мне известно, например, что в данную минуту для поражения красноармейца Кочерина как боевой единицы вкупе с пулеметом необходим как минимум стопятидесятипятимиллиметровый снаряд, нисходящая траектория которого оканчивается где-то в точке земной поверхности, перпендикулярной моим ступням.
Если такого не случится, шиш меня выкуришь отсюда. А грохота, надсадного треска лопающихся стальных «поросят» я уже не боюсь: тот, что треснул, — не мой, его осколки уже разлетелись. Скорость распространения звука меньше, чем скорость разлета осколков. Это даже Мише Умарову известно.
