попросить меня – а, возможно, и проинструктировать – включать в программу больше революционного материала, изучать больше произведений революционных авторов. Последовала оживленная дискуссия о значении слов
литература, радикальный, буржуазный и
революционный; помню, спорили мы крайне эмоционально и горячо, хоть и далеко не продвинулись в простом вопросе определений. На протяжении всего этого довольно бурного обсуждения мы стояли в торце длинного стола, по обе стороны которого тянулись ряды пустых стульев.
В конце нашего разговора я вошла в такой раж, что протянула ему руку в знак расположения и дружбы. Но он молча и демонстративно спрятал обе руки за спину, отрицая, казалось, саму возможность рукопожатия. Меня это поразило; я не привыкла к новым революционным порядкам и не поняла этот жест. Позже я рассказала о случившемся коллеге, и тот с насмешливой улыбкой напомнил, что ни один мусульманин никогда не будет и не должен прикасаться к намахрамам – женщинам, которые не приходятся ему женой, сестрой или матерью. «Вы правда этого не знали?» – спросил он, изумленно повернувшись ко мне.
Мой опыт жизни в Иране, особенно опыт преподавания, очень хорошо характеризуется ощущением этого несостоявшегося рукопожатия, той первой попытки сблизиться и нашим наивным и эмоциональным разговором. Я до сих пор вижу перед собой кривую усмешку Бахри, ясную, но непроницаемую, а комната, стены, стулья и длинный переговорный стол в этих воспоминаниях покрылись многими слоями того, что в художественной литературе обычно называется пылью.
Первые несколько недель занятий перемежались многочисленными собраниями. Собрания кафедры, собрания преподавательского состава, встречи со студентами; собрания в поддержку женщин, рабочих, активистов из курдского и туркменского движения меньшинств. В те дни я подружилась и нашла союзников в лице завкафедрой, моей прекрасной коллеги радикалки Фариде и других преподавателей с факультета психологии, немецкого языка и лингвистики. Мы ходили в наш любимый ресторан рядом с университетом, обедали, делились последними новостями, рассказывали анекдоты. Наша беспечность уже тогда казалась неуместной, но мы продолжали надеяться.
На этих обедах мы часто шутили над одним нашим коллегой; иногда и он сам включался в эти шутки. Он переживал, что потеряет работу: студенты-мусульмане пригрозили выгнать его за привычку сквернословить на лекциях. Правда в том, что этот человек очень любил жаловаться на жизнь. Он недавно развелся с женой, и теперь ему приходилось содержать ее, свой дом и бассейн. Об этом бассейне он нам все уши прожужжал. Он почему-то сравнивал себя с Гэтсби, причем весьма не к месту, и называл себя «маленьким великим Гэтсби». Как по мне так единственным сходством между этими двумя был бассейн. Все великие произведения художественной литературы он воспринимал через свое тщеславие. Потом я узнала, что его так и не уволили; в Тегеранском университете он пережил нас всех, развив со временем нетерпимость к способным студентам. Я узнала об этом годами позже, когда двое таких студентов – Нима и Манна – поплатились за несогласие с его взглядами. Насколько мне известно, он преподает до сих пор и год за годом проходит со студентами одну и ту же программу. Ничего не изменилось, за исключением того, что он женился снова и его новая жена гораздо моложе бывшей.
Помимо обедов мы ходили в Тегеранский киноклуб, который тогда еще не закрыли, и смотрели фильмы Мела Брукса и Антониони. Мы посещали выставки и верили, что сторонники Хомейни не добьются успеха, что война еще не окончена. Доктор А. повел нас на выставку архивных фотографий с протестов и демонстраций периода шахского правления. Он шел впереди, показывал различные фото с первого года протестов и говорил: «Сколько мулл вы видите в рядах демонстрантов? Сколько этих с…ных детей были тогда на улицах и выкрикивали лозунги в поддержку Исламской Республики?» Тем временем революционеры захватывали землю и заказывали убийства, порой привлекая для этого подрывников-камикадзе – совершенно новая методика. Секуляристов и либералов постепенно вытесняли, а риторика аятоллы Хомейни, нацеленная против «Великого Сатаны» и его внутренних агентов, с каждым днем обретала все большую популярность.
Поразительно, что человек ко всему привыкает. Казалось, я перестала замечать свойство повседневности лихорадочно и неожиданно меняться, как и отсутствие всякой стабильности. Спустя некоторое время даже революция стала рутиной: насилие, казни, публичные признания в преступлениях, которые обвиняемые не совершали, судьи, спокойно рассуждавшие о том, стоит ли ампутировать вору руку или ноги или казнить политзаключенных, потому что в данный момент камеры переполнены. Однажды я сидела и смотрела телевизор, завороженная диалогом между матерью и сыном. Сын принадлежал к одной из марксистских организаций. Мать говорила ему, что он заслуживает смерти, так как предал революцию и свою веру; он с ней соглашался. Они сидели на пустой сцене, где стояли только два стула; сидели напротив друг друга и разговаривали спокойно, словно обсуждая приготовления к скорой свадьбе сына. Но на самом деле они спокойно соглашались, что его преступления были чудовищными, а потому готовность принять смерть была единственным способом их искупить и спасти честь семьи.
По утрам, зажав под мышкой «Приключения Гекльберри Финна», я шла по широким зеленым улицам, ведущим к университету. С приближением к кампусу на стенах появлялись лозунги и агрессивность их требований нарастала. Никто никогда не высказывался против убийств; требовали как раз обратного – больше крови. Я, как и другие, занималась своими делами. Лишь по вечерам мое растущее отчаяние, мои кошмары свободно изливались на страницы дневника.
Просматривая его сейчас – я писала в блокноте с черной пластиковой обложкой чернилами разных цветов – я вижу разочарование, которое никогда не пробивалось на поверхность моей жизни. В этом дневнике я фиксировала смерти, о которых мы редко говорили, хотя они занимали все эфирное время на телевидении и все полосы газет.
Однажды вечером дома я пошла на кухню за стаканом воды и увидела на телеэкране лицо бывшего главы кошмарного Министерства национальной безопасности и информации – лицо избитое, все в синяках. Этот генерал прославился своей жестокостью. Он был одним из группы чиновников, подставившей моего отца и посадившей его в тюрьму. Должно быть, по телевизору транслировали кадры его признания – министра давно не было в живых, его убили несколько месяцев назад. До сих пор помню, как часто мать проклинала этого генерала и его союзников-заговорщиков, когда отец сидел в тюрьме. И вот он сидел передо мной на телеэкране, в гражданском, и умолял своих судей о прощении, однако глубина их суровой безжалостности была ему неведома. В лице его не осталось ничего человеческого. Его словно вынудили отречься от своего прежнего «я», и в процессе он
