Еще через год жильцы улицы дю Шато оказались замешаны в «процессе» над группой «Большой игры». Заседание проходило в дальнем зале грязного кабачка, расположенного напротив вышеописанного дома. Андре Бретон обвинил в ереси создателей «Большой игры» - парасюрреалистического журнала - Рене Домаля, Жильбера Леконта, Роже Вайяна. Их вываляли в грязи и исключили из группы. Первых двоих упрекали в метафизических тревогах, а Роже Вайяна, журналиста «Пари-Миди», - за то, что в своей статье он благосклонно отозвался о префекте полиции Жане Шиаппе. Этот «процесс» поставил точку в конце первого периода сюрреализма. Друзья Бретона раскололись на две непримиримые враждующие группы. А враги сочинили направленную против него оскорбительную листовку, один заголовок которой свидетельствовал о ее жестокости: «Труп!»… После чего каждая сторона углубилась в свои проблемы.
История группы с улицы Бломе намного спокойнее, возможно, потому, что центр группы составляли два художника, а художники-сюрреалисты никогда не отличались такими изысканными гнусностями, как поэты. Хотелось бы уточнить, что Миро, Массой и Деснос встретились совершенно случайно, словно в доказательство слов Андре Мальро, утверждавшего, что дружба в первую очередь определяется соседством. Затем к компании примкнули Бенжамен Пере, Жорж Малкин, намного позже - Жак Превер.
Миро, первым обосновавшийся на улице Бломе, поселился в мастерской, занимаемой до того Гаргалло. На этой улице все так же обветшало, как и на дю Шато. Большое, старое здание, просторный двор с проросшей между камнями травой. Деревья из соседнего двора перебрасывали свои ветки через общую стену и сплетали их по эту сторону, образуя подобие зеленого островка, обретавшего весной, когда цвела сирень, очарование, свойственное сельской местности.
Многие годы Миро и Массой (он-то и ввел своего соседа в круг сюрреалистов) принимали у себя, кроме Десноса, Ролана Тюаля, Мишеля Лейри, Жоржа Ленбура, Армана Салакру, Антонена Арго, Альберто Джакометти…
Всех, кто попадал на улицу Бломе, поражал контраст между мастерскими Миро и Массона. У каталонца царили порядок и чистота, а мастерская, где жил Массой с женой и дочкой, находилась в плачевном состоянии. Арман Салакру в своих воспоминаниях рассказывает, как крышками от коробок из-под пирожных они затыкали дыры, проделанные мышами. Действительно, Андре Массой с трудом выдерживал груз материальных забот, и тяжесть эту не уменьшало даже спиртное. Он то работал разносчиком, то расписывал керамические изделия, то участвовал в киношных массовках, то, наконец, устроился корректором в «Журналь оффисьель», что позволило ему писать днем, поскольку газета печаталась ночью. Зная Бретона, он участвовал в собраниях в «Сирано» и «Серта» и считался одним из выдающихся игроков в «Отменного покойника», сеансы игры проходили или у Бретона, или на улице дю Шато.
Он оказал огромное влияние на развитие творчества Миро. Благодаря Массону художник открыл для себя искусство Пауля Клее. Миро оставил фигуративную живопись, наивную и синтетическую, создав собственный стиль, пронизанный особым радостным юмором, присущим только ему.
Несмотря на свой скромный характер ничем не приметного маленького аккуратиста, Миро был заметной личностью на Монпарнасе, и даже его героем. Первая выставка Миро, устроенная в 1925 году в галерее Пьера, стала событием, потрясшим весь перекресток Вавен. Открытие выставки назначили на полночь. Предчувствуя скандал, привалила толпа любопытствующих, не смущавшихся поздним часом, и перед входом образовалась очередь. В черном пиджаке, полосатых брюках, белых гетрах и монокле (ох уж эта любовь к причудливости у сюрреалистов!) Миро встречал в дверях своих гостей, среди которых были обе монпарнасские красавицы - Кики и Юки. В какой-то момент у входа столпилось столько народу, что прибыла полиция, решив, что начался мятеж. С ней объяснились… И ночь весело закончилась в «Жокее», где в круговерть танго крохотный Миро увлекал Кики, словно буксир, пытающийся утащить трансатлантический пароход, - такой огромной казалась она рядом с ним. Под боком у Миро и Массона Робер Деснос пре бывал в своем вечном состоянии не вполне проснувшегося человека. Приятелей очаровывала и поражала его способность сочинять, пребывая в полулетаргии. Он мог заснуть в совершенно неожиданном месте, и несколько раз им приходилось прибегать к помощи врача, чтобы разбудить его. Во сне он с предельной скоростью писал, нагромождая слова, строку за строкой, затем упорядочивал их при пробуждении, и при этом получались восхитительные стихи, часто весьма эротические, самые трогательные из всех, что созданы сюрреалистами. Однако перед тем как скончаться от тифа в лагере Терезиен-штадт, в Чехословакии, в тот самый момент, когда его освобождали американские войска, по словам Рибмона-Дессеня, Деснос признался ему, что притворялся. Вот почему его никогда не удавалось разбудить. Тем не менее, его стихи с их волшебным очарованием живут, и не во сне написал он свои последние строки - завещание Юки:
Я так много мечтал о тебе,
Я так долго ходил и звал.
И так тень твою обожал,
Что теперь пустота,
и тебе - места нет в пустоте…
«Безумные годы» подходили к концу, заканчивались и славные дни сюрреализма на Монпарнасе. Сведение счетов с группой «Большой игры» положило начало эпохе раздоров, обличений, исключений, оскорбительных приговоров, ставших проклятием сюрреализма. Одного за другим исключили ближайших соратников Бретона, и после 1930 года группа «проклятых» сделалась куда многочисленнее, чем кучка последних приверженцев главы сюрреалистов, оставшихся терпеть его подозрительные взгляды. Дома на улицах дю Шато и Бломе рухнули под ударами бульдозера. И только в маленьком скверике на улице Бломе стоит «Лунная птица», подаренная Миро Парижу в память о том, что здесь в течение нескольких лет жили, мечтали, любили, восторгались и горели творческим огнем поэты и художники, коим суждено было привнести в нашу эпоху «новый трепет».
Глава восьмая
АМЕРИКАНЦЫ НА МОНПАРНАСЕ
В монпарнасском коктейле «безумных лет» содержание американского виски намного превышало содержание славянской водки. После Первой мировой войны американская колония, явно самая многочисленная, буквально заполонила собой кафе, рестораны, академии, кинотеатры, библиотеки и оказала огромное влияние на литературную, художественную и коммерческую жизнь «Квартала», как американцы называли Монпарнас между собой. По различным данным, численность американской колонии в то время колебалась от 25 до 50 тысяч человек по всей Франции, а наибольшая плотность отмечалась на Монпарнасе и в прилежащих районах. Кого бы мы только не встретили среди членов этой колонии: писателей (в 1924 году Робер Мак-Альмон насчитал их 250 человек), художников, студентов, штудирующих в Сорбонне Рабле и роман «Окассен и Николетт», богатых бездельников, пенсионеров, зачастую и не очень состоятельных: роскошный образ жизни им позволял вести обменный курс… А к этой массе народа надо добавить «обслуживающий корпус»: врачей, дантистов, банкиров, камбистов[39], адвокатов, агентов по размещению иностранных специалистов.
Среди многочисленных причин повального устремления на восток можно выделить, по крайней мере, три основные:
1. Благоприятный обменный курс: если в январе 1919-го один доллар стоил 5,45 франка, то к 21 июля 1926 года - 50 франков.
2. Сухой закон, побуждающий пьянчуг всех мастей уезжать из страны; одному Богу известно, как много их оказалось на Монпарнасе! Хемингуэй, Дос Пассос, Мак-Альмон, Кей Бойль описывают в своих воспоминаниях невероятные попойки - например, ту, чьими героями стали Джеймс Джойс и Мак-Альмон: за одну ночь, с 22 до 8 часов, каждый из них выпил по двадцать порций виски. Джойса пришлось уложить в постель… что не помешало ему через несколько часов выйти к чаю свеженьким, как огурчик. Да, он пил и чай!
С нескрываемым восторгом американцы открывали для себя одновременно с французскими винами (впрочем, не умея отличить спотыкач от сотерна) наши самые крепкие аперитивы. И уж конечно, никакого кофе со сливками!
3. И наконец, свобода! После войны введение сухого закона в США усилило пуританские настроения, от которых задыхалась демобилизованная молодежь. После крови и грязи окопов тяжеловесное лицемерие пуритан было невыносимо. А поскольку во время своих коротких отпусков они уже успели окунуться в удовольствия парижской жизни, то, вернувшись в Соединенные Штаты, могли думать лишь о том, как бы снова оказаться в Париже и зажить свободно. Интересно сопоставить слова евреев, сбежавших из России перед 14-м годом, с тем, что писал Вирджил Томпсон о жизни в Париже в период, названный позже «Золотыми двадцатыми»:
