— Уезжаю, други мои, в командировку.
— Вернетесь, заходите в гости, — с несвойственной ей застенчивостью сказала Фрося.
— Непременно зайду. Аксиома! — заверил ее Иван Васильевич. — По какому адресу прикажете вас разыскивать — по старому или новому?
— А это пусть он скажет, — Фрося покосилась на Степана. — Не век же мне в домработницах ходить… А вам я всегда буду рада.
Наверное, она поразилась бы, узнав, что Иван Васильевич — начальник разведки Дончека Павел Воронов, выполнивший с ее, Фросиной, помощью важное задание. И, пожалуй, не поверила бы, если бы ей сказали, что в тот день, когда она со Степаном ходила по магазинам, он обнаружил в печи и сфотографировал небольшой сейф, в котором хранились сообщения швейцарского банка и турецкий паспорт на имя Марантиди. Иван Васильевич так и остался в ее памяти обходительным и немного чудаковатым человеком.
Федор Михайлович Зявкин сидел за столом, положив перед собой руки, с обычным для него твердым, спокойным выражением лица, и лишь по тому, как он изредка щурил глаза и у него почти неприметно вздрагивали краешки губ, Калита догадывался, с каким напряженным вниманием слушает его доклад председатель Дончека. Он положил перед Зявкиным фотокопии документов, обнаруженных в тайном сейфе Марантиди.
— Паспорт скорее всего липовый, это надо будет еще проверить, зато подлинность остального в доказательствах не нуждается… Крупного зверя след, Федор Михайлович! — возбужденно сказал Калита. — Марантиди весь тут — агент международного класса. — Он с силой сжал пальцы правой руки, медленно опустил кулак на стол. — Весь тут, как пасхальное яичко, с белком и желтком!..
Все это время, начиная с того дня, когда в показаниях Невзорова промелькнула фамилия Марантиди, Калита чувствовал себя охотником, который, зная, что зверь бродит где-то рядом, вынужден сидеть в засаде, надеясь не столько на свой опыт, сколько на счастливый случай. Теперь положение изменилось. Павел сработал красиво и четко — фотокопии документов очертили, как красные охотничьи флажки, замкнутый круг. Зверь был обложен по всем правилам, он мог путать следы, метаться из стороны в сторону, но уйти ему было некуда.
— Донком давно ждет от нас конкретных результатов. Теперь хоть не стыдно будет смотреть людям в глаза. Как-никак, песенка Марантиди спета!
Зявкин, не переставая читать, рассеянно кивнул головой. Его волновала не та непосредственная, осязаемая, сиюминутная сторона успеха, о которой можно было доложить Донскому комитету партии. Сообщения швейцарского банка о вкладах, сделанных на имя Марантиди «известной ему фирмой», свидетельствовали о тщательно законспирированных связях ростовского подполья с каким-то контрреволюционным центром за границей. Это была главная перспектива дела, приобретавшего все более ощутимую политическую окраску.
По-видимому, те валютные операции, которые удалось зафиксировать с помощью Бахарева, носили отчасти прикладной, отчасти отвлекающий характер. Марантиди не был настолько самонадеян, чтобы полагать, что за ним не следят. Он как бы демонстрировал свои повседневные денежные затруднения: да, я валютчик, но что прикажете делать, если на меня жмет налоговый пресс, и я волей-неволей вынужден работать на новую экономическую политику?..
Зявкин вспомнил докладную Бахарева: Марантиди даже в глазах Шнабеля, которому, безусловно, доверял (Бахарев безукоризненно справлялся с этой ролью), предпочитал оставаться чемоданом с одним дном. Очевидно, секрет второго дна был известен только его прямым хозяевам.
— Да, пожалуй, можно будет доложить Донкому, что наши первоначальные предположения полностью подтвердились, — сказал Зявкин, возвращая своему заместителю копии документов. — Сейчас главное — расшифровать заграничные связи Марантиди. До победных реляций нам еще далеко…
Он встал из-за стола, подошел к сейфу и, достав толстую тетрадь в коленкоровом переплете, стал делать какие-то пометки карандашом. Калита понял, что председатель Дончека дает ему время собраться с мыслями.
— Собственно, основной план операции пока остается прежним, — заговорил Зявкин обычным деловым тоном. — Меняется темп — теперь инициатива полностью в наших руках. Поэтому встречу Марантиди с Невзоровым придется ускорить.
— Невзоров и Марантиди… — Калита покачал головой. — Как бы нам не пришлось воевать на два фронта. По-моему, один ничем не лучше другого.
— Я думаю иначе. Факт остается фактом: Невзоров первый сообщил нам о характере валютных операций Марантиди.
— Это ничего не значит. Утопающий хватается и за соломинку. Уж больно тяжелое у него прошлое. Я бы не рисковал, Федор Михайлович. Есть другие варианты.
— Этот пока самый перспективный. Действия Невзорова будет корректировать Бахарев. Воронову дадим локальное задание — фиксировать каждый шаг Марантиди. Все это мы еще раз продумаем… Ну а риск… Такова уж специфика нашей работы — то и дело приходится ходить по лезвию ножа…
Калита молча пожал плечами. Зявкин, пододвинув стул, сел рядом с ним. Между председателем Дончека и его заместителем не должно было остаться ничего недоговоренного, тем более между двумя товарищами — ничего затаенного на сердце.
— Хорошо, давай говорить начистоту, — с мягкой, но неуступчивой требовательностью сказал Зявкин, незаметно переходя на товарищеское «ты». — Вместе работать — вместе рубить узлы. По-твоему, я слишком передоверяюсь своим личным впечатлениям?
— Да, — помедлив, ответил Калита.
— Честно говоря, для меня имеют значение и мои личные впечатления. Просто я на всю жизнь запомнил один разговор с Феликсом Эдмундовичем. Он сказал, что мы, чекисты, несем ответственность за состояние человеческой совести. Без этого разумная осторожность превращается в неоправданную подозрительность… Как, по-твоему, легко поверить человеку, который много лет был по ту сторону баррикад? — спросил Зявкин. — А Феликс Эдмундович верил… Ты говоришь о прошлом Невзорова. Согласен — штука тяжелая. Но жизнь человека нельзя брать в одном измерении. У нее три времени, как три формы у глагола быть: был, есть, будет. Возможно, вначале Невзоровым руководил инстинкт самосохранения. Теперь же он сознательно ищет свой путь. Мы будем плохими чекистами, если не поможем ему… — Зявкин пытливо заглянул в глаза Калиты. — Пойми, дело не в моей амбиции. Такие, как Невзоров, будут все время приходить к нам. Не по случайному стечению обстоятельств, а по душевной необходимости. И мы должны учитывать это в своей работе.
— Ладно, — сказал Калита слегка охрипшим голосом после долгого молчания, — черт с ним, с Невзоровым. Может, я и ошибаюсь. Бахарев сообщит Марантиди адрес… Посмотрим, как оно получится.
ВСТРЕЧА СТАРЫХ АВАНТЮРИСТОВ
— Почему вы ничего не сообщили о себе? Вы знаете — я несентиментален, но в последнее время мне казалось, что вокруг меня замкнулась пустота. Нет людей, Григорий Петрович, почти не на кого положиться. Одни умерли, другие далеко… — говорил Марантиди, глядя на Невзорова влажными, чуть навыкате, похожими на переспелые сливы глазами.
За то время, что они не виделись, Невзоров заметно изменился: над его высоким лбом еще дальше убегали залысины, лицо обрело какую-то неуловимую одутловатость, глаза как бы припухли, потеряв свой прежний холодный блеск. Но в общем это был прежний Невзоров — уверенный в себе, небрежно-элегантный, чуть ироничный петербуржец, с ленивыми движениями красивых, удлиненных в кистях, как у пианиста, рук.
— За ваш приезд, Григорий Петрович!..
Они бережно сдвинули рюмки, медленно выпили по глотку терпкого, вяжущего язык вина. Марантиди достал пачку папирос:
— Надеюсь, вы не изменили своим привычкам?
— О, нет… Трапезундские? — Невзоров с наслаждением затянулся. — Однако вопреки привычкам одно время пришлось перейти на самосад. Не курили? Это адская смесь из сена и перца, раздирающая гортань и легкие. Так-то, дорогой Аршак Григорьевич.
— Что же случилось? — спросил Марантиди.
— Вы знаете, я хотел выйти из игры. У меня было около ста тысяч в твердой валюте, этого хватило бы для начала в любом населенном пункте Соединенных Штатов Америки. Для меня это было не просто бегство за границу. Сейчас для русского пересечь Атлантический океан — значит преодолеть расстояние, по крайней мере, в сто лет. Будущее создается на Американском континенте, дорогой Аршак Григорьевич. Я изучал статистику. Америка снимает три четверти мирового урожая кукурузы, три пятых — хлопка, на ее долю приходится две пятых мировой добычи угля, более половины вырабатываемой на земном шаре электроэнергии. С конвейеров Генри Форда каждые двадцать секунд сходит автомобиль… Если уж начинать все заново, то только там. Даже политическую борьбу. Теперь судьбы мира будет определять нью-йоркская биржа.
