Именно этот вопрос Озеров и собирался адресовать штабу нашего корпуса. Вопрос был выслушан с некоторым недоумением.
– Вы проявляете излишнюю нервозность, – доносилось с того конца провода <…> эвакуация вызвала бы ненужное беспокойство среди населения…[53]
– Федор Петрович, – спросил я. – Может быть, зря мы беспокоимся, им-то сверху виднее… может, действительно, только провокация?
Комдив посмотрел мне прямо в глаза…
– Что им там виднее? Какие у них основания уверять нас: «Ничто не угрожает, излишняя нервозность, ненужное беспокойство»? Побеспокоишься, когда в тебя снарядами начнут садить. Тут или погибай, или отвечай, как положено солдату. Я предпочитаю второе. <…>
Через час в нашей землянке собрались командиры полков и замполиты – те, кого можно было собрать. Эти люди должны были пойти в окопы, и впервые назвать врага врагом <…> потом занять свои места с оружием в руках и приготовиться к отражению удара <…>.
Небо на востоке стало сереть, уже различались фигуры людей, молча застывших в своих окопах, сидящих за пулеметами; на артиллерийских позициях в густом дубовом кустарнике. Бойцы прикрывали срезанными ветками пушки и гаубицы.
Было без четверти четыре, когда послышался тяжкий, прерывистый гул самолетов. Несколько мгновений спустя они пронеслись над нашими головами.
Самолеты с крестами на крыльях шли целой армадой, они летели тяжело и низко <…>. Ровно в четыре раздался первый выстрел артиллерии, уже для нас, потому что снаряды легли в расположение дивизии <…> били они не по целям, а пока по площади, не жалея снарядов <…> Наши пока не отвечали <…>. Более часа продолжалось это бестолковое швыряние снарядами. Содрогалась земля, визжали осколки и шрапнель, а мы еще ничего не предприняли в ответ.
Часов около пяти меня разыскал адъютант Озерова. По телефону из штаба корпуса, сообщил он, приказано ни в коем случае не ввязываться в бой, так как это не война, а провокация.[54] Я молча кивнул в ответ и продолжал делать то же, что делали все мы, – ждать.
Несколько немецких легких бомбардировщиков прошли вдоль нашего переднего края, аккуратно утюжа его бомбовыми разрывами. Мы не отвечали. Появились два наших И-16 c каунасского аэродрома, и тотчас их сбили «юнкерсы» <…>
Огонь артиллерии так же неожиданно, как и начался, был перенесен в глубину.
Оглохшие, со звоном в ушах, мы приготовились отражать атаку. С холмов, по ту сторону Шешупе, уже спускались густые массы пехотинцев, но они шли не цепями, не рассыпным строем. Они шли батальонными колоннами, держа равнение и дистанции, с барабанным боем. В бинокль были хорошо видны расстегнутые мундиры, распаренные, должно быть от выпитого, лица, засученные по локоть рукава. <…>
Едва первые ряды атакующих достигли нашего берега, как немедленно ожила молчавшая оборона, раздались команды, и советские воины наконец смогли вложить в удар всю силу долго сдерживаемой ярости.
Гитлеровцы явно не ждали ни такой точности огня, ни такой его плотности и мощи. Потеряв сотни солдат в первой атаке, немцы почувствовали, что впереди – тяжелые бои. <…>
Бой разворачивался стремительно. Не прошло и четверти часа, как в него втянулись оба наших стрелковых и артиллерийские полки, поддерживая всеми средствами пограничников. Втянулись без мешканья и паники, так, точно воевали уже не первый месяц. Была минута, радостная и короткая, когда мне показалось: военное счастье улыбнется нам в этот день, фашисты не выдержат, отойдут за Шешупе и надолго закаются лезть снова… Вот только хватило бы сил и снарядов, только бы не сдать, не упустить этого счастья, только бы успел подойти 190-й полк…
Но тут меня вновь разыскал адъютант Озерова. Усталым и каким-то безразличным голосом он прокричал мне в ухо все тот же приказ штаба корпуса: не отвечать, не ввязываться, не давать втянуть себя в провокацию.
Это уже выглядело издевательством. Война началась – объявленная или необъявленная, теперь это не имело значения, – в бой втянулись все наши наличные силы, первая линия стояла насмерть, неся жестокие потери, а кто-то на другом конце телефонного провода продолжал повторять одно и то же.
Вместе с адъютантом по длинному ходу сообщения, кое-где заваленному землей, я двинулся к блиндажу полковника. Комдив, странно невозмутимый в эти минуты, стоял в окопчике, заложив руки за спину.
– Федор Петрович! – окликнул я его. – Да что они там в самом-то деле!
Он даже не повернул головы.
– Это ты о немцах?
– О штабе корпуса. Об этом их приказе.
– А!.. Это я нарочно велел тебе доложить. Чтоб ты в курсе был, если придется отвечать.
– За что отвечать?
– Не знаю. Так они говорят. «Советуем не ввязываться, будете отвечать за последствия».
Я только выругался да развел руками.
– Вот и я так думаю, – согласился Озеров. И перевел разговор на другое: – О сто девяностом что-то не слыхать. Послать бы кого навстречу поторопить…
Через минуту адъютант на мотоцикле помчался к лесу, что раскинулся в семи километрах от нас, навстречу 190-му полку.
– Хорошо бы хоть часа через три иметь его на месте! – вздохнул Озеров.
– Почему именно через три?
– Потому, что начнут охватывать. Вот сейчас, чувствую, в центре чуть полегчало. Теперь они на флангах нажмут. – Комдив взглянул на часы. – Вот только танки что-то не появляются…
Танки не замедлили появиться. Помню, это было около шести часов, потому что именно в шесть еще раз позвонили из штаба корпуса и сообщили, что началась война. Эта новость нас уже не поразила. Гораздо сильнее поразило нас известие, что германская авиация бомбила Киев, Одессу, Минск, Каунас…[55]
В небе снова появились самолеты с черно-белыми крестами на плоскостях и, разворачиваясь, заходили для бомбежки артиллерийских позиций. И вскоре все впереди потонуло в дыму, в пламени, в грохоте. Там умирала первая линия обороны. Едва ли кто-нибудь ушел оттуда живым. Бой перекинулся на вторую линию. Наш НП оказался в самом пекле, а скоро мы и вовсе покинули его…
Люди потеряли счет немецким атакам. Говорили, их было двенадцать в этот день… Мне казалось, идет одна сплошная и непрерывная атака, которая никогда не кончится. Или кончится вместе с нашей жизнью…
Уже все скаты холмов, берега речушки, наши, теперь уже захваченные немцами, окопы первой и второй линий были завалены телами мертвых, когда неприятелю наконец удалось прорвать оборону.
Кажется, именно в этот момент пришел первый приказ отступить… Я помчался на «эмке» к одному из флангов 142-го полка, чтобы выяснить возможность отхода. Как раз к моему приезду гитлеровцы заняли один из хуторов и вышибли оттуда наш батальон.
Капитан С. С. Митрофанов сидел на земле посреди своего изрядно поредевшего войска.
– Сдал хутор, – сообщил он сокрушенно. – Сейчас возьмем обратно.
– Отходить надо, Митрофанов, – сказал я. – Есть приказ.
– Как это «отходить»? Почему?
Он замотал головой, точно силясь сообразить, не сошел ли он с ума; не ослышался ли, оглохнув от пальбы и грохота. Я положил ему руку на плечо.
– Очень просто. Приказ штаба корпуса. Ничего ведь не поделаешь.
– Не может быть такого приказа! Не может быть, чтоб у кого-нибудь язык повернулся отдать такой приказ. Сейчас отдохну и возьму хутор обратно.
Мне не удалось убедить этого, обычно кроткого, исполнительного комбата…
Через несколько минут Митрофанов собрал остатки своего батальона, пошел на хутор и взял его ценой собственной жизни.
Позже я осознал правоту погибшего: его исступленный порыв остановил немцев на час или около этого, они затоптались на месте. Ценой своей жизни капитан Митрофанов выиграл для нас время. И этого-то времени не хватало немцам, чтобы завершить охват 142-го полка. На всем участке дивизии шли ожесточенные бои. В тот миг, когда, казалось, все погибло, примчался наконец на мотоцикле работник штаба дивизии и доложил; к лесу, в семи километрах от нас, ускоренным маршем подходит 190-й полк…
Этого резерва немцы не могли ожидать. Несколько часов назад их летчики разбомбили в щепы опустевшие лагеря в Козлово-Руде и на том сочли дело законченным, а дивизию – оставшейся без резерва. Неожиданный ввод свежего полка, стремительный бросок и удар в центре заставил их стянуть сюда свои силы и несколько разжать клещи. Атаки немцев захлебнулись, а местами им самим пришлось перейти к обороне. Мы знали, что это ненадолго, однако за это время смогли начать организованный отход…
Тот день, самый длинный в году, показался нам годом – день без отдыха, без еды, в грохоте и огне. Мы мечтали как о спасении: скорее бы вечер! Ведь не так это просто – уйти, оставить оборону под непрерывным и все усиливающимся артиллерийским огнем и бомбардировкой с воздуха… Сражались батальоны, роты, группки людей, сведенные вместе прихотливым движением боя. Командиры выводили их постепенно, выбирая время и место, где отход мог бы остаться незамеченным для противника и не принес бы особого ущерба дивизии…
