— А что сталось бы с твоими женами? Что сталось бы с их детьми, с твоими детьми? Разве при ваших нравах существует убежище для этих несчастных?
— Что ты называешь убежищем? — сказал Мехмет. — Мои жены отправятся к своим родственникам или к своим друзьям. Дети последують за ними или, если хочешь, останутся с нами. Я им дам денег.
— Нет, нет, — живо возразила Габиба: — это невозможно. Между нами существуют преграды, которых не уничтожат никакие человеческие силы. Оставь у себя своих жен, своих детей. Деньгами ты от них не откупишься. Да, присутствие этих жешцин нас разлучает, но их изгнание нас не сблизит. Есть другие препятствия, и они неодолимы.
И, не дожидаясь ответа, она кинулась вон из комнаты, оставляя бея более огорченного, чем когда-нибудь.
Сильно было поражено все население гарема извистием, что нужно ехать на другой день, и не в горы, а в какия-то неведомые места. Сильно разыгралось праздное любопытство жен Мехмет-бея. Жаль им стало своих летних удовольствий, веселых разговоров с соседками, вечером, у колодца, под предлогом мытья белья. Жаль шумных сходок, когда далеко за полночь засиживаются мужчины и женщины, в своих отдельных палатках, и сквозь полотняную стенку перекидываются смехом и шутками; и всех этих удовольствий, давно ожиданных и украшенных ожиданием! Зато, какое широкое поле открылось предположениям! Мехмет сказал только, что султан запретил курдам выгонять свои стада в горы, что послушные курды останутся в степи. До сих пор все еще ясно, но к чему этот поспешный отъезд, к чему рассылать всех жен по разным местам? К чему запрещение брать с собой более двух служанок, и главное, к чему эта таинственность? Никто не смел спрашивать обо всем этом господина; одна Каджа, сердце которой не покорялось никаким соображениям, неожиданно воскликнула:
— Но, мой повелитель, станешь ли ты навещать меня в моем убежище?
— Я всех вас буду навещать по возможности.
— Но тебя узнают, и тогда наша тайна будет открыта!
— Нет, — отвечал бей, — в деревушке, где живет мой друг, мало жителей, и из них немногие меня знают. — Впрочем, — прибавил он как бы про себя: — нечего мне щеголять в обыкновенной одежде, а переодетого меня сам черт не узнает.
Хотя эти слова были сказаны тихо, они не прошли мимо внимательного уха черкешенки: она робко подошла к нему и, пристально смотря на него своими ласковыми глазами, сказала умоляющим голосом: «Повелитель, не откажи мне в милости, которая для меня дороже жизни».
— Если это вещь возможная, пожалуй, — отвечал бей голосом более скучным, чем тронутым.
— Если так, повелитель, то обещайся мне всегда носить на шее этот талисман. Какую бы ты одежду ни надевал, не расставайся с ним; мать мне вручила его на смертном одре: он ее охранил от многих опасностей, и ему я обязана счастьем тебе принадлежать. Извинишь ли ты мою смелость, и согласишься ли на мою просьбу?
С этими словами она надела на шею бея полинялую ленту, на которой висела зеленая ладанка, самый обыкновенный в Азии талисман.
— Хорошо, хорошо; успокойся, буду носить. Если со мной приключится несчастье, в том будем виноваты не мы с тобой, а талисман.
Одна только из жен бея, по-видимому, обратила внимание на этот разговор Мехмета с Каджей; это была молчаливая Габиба, которая незаметно вошла в комнату вслед за своими подругами, и стала в тени, около бея. Когда Каджа надела амулетку на шею Мехмета, Габиба вздрогнула, и на лице ее выразилась борьба страха с негодованием. Однако ж она скоро оправилась, и никто не заметил ее минутного волнения.
На другой день рано утром, все женщины отправились по назначенным им жилищам. Кто сел в корзины, висевшие по обеим сторонам верблюда или лошака; кто верхом на смирную лошадь. Мехмет-бей присутствовал при отъезде. Все бросились ему в ноги и остались в этом положении, пока он не поднял и не расцеловал каждую поодиночке. Когда очередь дошла до Габибы, она, обыкновенно такая холодная, никогда не отвечавшая на ласки своего господина, нежно обвила свою руку вокруг шеи Мехмета. Казалось, она даже с намерением продлила это объятие. Что значил этот нежный порыв? Была ли то необъяснимая прихоть женского сердца? Я должна прибавить, что по отъезде женщин, в то время как бей вошел домой для некоторых распоряжений, один из его слуг нашел на песке, именно на том месте, где бей прощался с своими женами, — полинялую ленту и на ней зеленую ладанку. «Вот! — подумал слуга. — Одна из султанш обронила талисман! Что ж? Возьму его себе; при моей горемычной жизни он мне нужнее, нежели им». И он надел ленту на шею, а ладанку запрятал под кафтан.
Мы не последуем за каждой из жен Мехмета в назначенный ей уголок. Фатма и Актие принялись, как умели, убивать время, глазея сквозь решетчатые окна гарема на прохожих, изредка проходивших по улице, и на ленивых красавиц, бродивших по окрестным садам. Чернобурая Абрама окончательно поглупела от скуки в своем одиночестве.
Что касается до Габибы и Каджи, они благополучно прибыли в деревушку, где жил турецкий друг курдского князя. Это был скорее подчиненный, чем друг, что ясно было видно из приема, сделанного двум княжеским женам. Хозяин поставил вверх дном весь дом, чтобы устроить для дорогих гостей приличное и удобное помещение. Хозяйки перебрались на чердак, чтобы предоставить все комнаты новоприезжим. Упитанного тельца не убили только потому, что в Малой Азии водятся только очень тощие телята. Но зато самый аппетитный козленок и самый толстохвостый ягненок безжалостно были зарезаны и изжарены. Полы были устланы множеством ковров, сверх них подушками, а сверх подушек одеялами. Занялись приготовлением сыворотки, подали кофе с гущей; напекли хлебов без дрожжей, жарили куропаток двенадцать часов сряду, варили капусту в плотно закрытых кастрюлях, чтобы она не выдохлась, словом, сделали для угождения султаншам все что может придумать восточное воображение и восточное гостеприимство.
Умственные наслаждения также не были забыты, и в самый день приезда наших знакомых, Осман-эффенди (так звали гостеприимного хозяина) предложил им посмотреть на пляску цыганок из табора, случившуюся в тот же день в деревушке. Каджа, с самой минуты прощания не перестававшая плакать, вдруг утихла и отвечала томным голосом, что не отказывается от этого развлечения. Габиба со своей стороны объявила, что ее беспокоит горе ее подруги, и что она с ней не расстанется. Напрасно Каджа старалась успокоить ее и умоляла не принуждать себя для нее. Габиба осталась при своем и не оставила Каджи, которая (так сильно действует пример самоотвержения!) хотела было отказаться от предложенного удовольствия, чтобы не расстроить им Габибу; но хозяйка дома положила конец этому трогательному спору, введя цыганок в сени гарема, где находились в то время все женщины.
Между этими цыганскими плясуньями находилась одна, нисколько не похожая ни на плясунью, ни на цыганку. Она сильно смахивала на переодетого мужчину, даже на мужчину только что обрившегося, потому что ее подбородок носил явные следы бороды. Эта странная цыганка и не бралась плясать; она только хвастала своим особенным умением угадывать будущее. Как только Каджа услышала слово гадание, в ней загорелось неодолимое желание узнать судьбу, предназначенную ей Аллахом. Для этого нужно было только положить свою руку в руку гадальщице и отвечать откровенно на ее вопросы. Каджа охотно согласилась на эти условия. И вот она протянула свою белую руку, развесила уши и готова вполне довериться цыганке. В довершение странности, у этой почтенной женщины грубый бас, вполне согласный с ее мужественной наружностью; но Каджа не останавливается на этих безделицах, когда дело идет о тайнах будущего. Она нисколько не смущается этими низкими нотами, и отвечает также непринужденно, как если б ей делали вопросы самым тонким дискантом.
— Что желаешь ты узнать, благородная госпожа?
— Мою будущую судьбу.
Рука Каджи подверглась подробному рассмотрению.
— Твоя жизнь так тесно связана с жизнью другого человека, что я не могу говорить иначе, как об обоих вас вмести.
— О! Говори, умоляю тебя; о нем-то именно я тревожусь. Всегда ли он будет меня любить? Долго ли проживет? Буду ли я иметь счастье умереть в его объятиях?
— Подожди, подожди немного: я не могу сказать тебе ничего, если ты мне не скажешь все его приметы. Ведь ты говоришь о мужчине. Молодь ли он? Велик ли ростом? Хорош ли собой? Как он одевается? Не припомнишь ли ты еще каких-нибудь примет? Наконец, как его имя?
— Его имя! — воскликнула Каджа торжественно: — Я скорее умру, чем скажу это дорогое, священное имя! Но на прочие вопросы я могу отвечать.
И черкешенка принялась с жаром описывать гадальщице наружность бея. Она пустилась даже в самые мелкие подробности. Так она упомянула о пучке белых волос, замешавшемся в его черные кудри, и о ладанке из зеленого шелка, повешенной у него на шее.
