Летели на Украину универсалы гетмана Хмельницкого и летели наперерез им мерзкие указы опоздавшего навсегда гетмана Потоцкого: «напоминаю, чтобы все ушли от этого Богдана, схватили его и отдали в мои руки. Если вы не исполните моей воли, я прикажу отобрать все ваше имущество, а ваших жен и детей вырезать».
Очумелый от пожизненной вседозволенности Потоцкий забыл или никогда не знал, что мокрый дождя не боится. Слова хмельницкого универсала всколыхнули Украину и, наконец, стали слышны в оглохшей уже давно Варшаве разумные речи:
– Вы видите, как на Днепре все затихло, как бывает перед страшной бурей? Этот сильный и отважный народ не будет молчать из вечной робости и страха и если он притих – значит готовит ужасную месть. Вам кажется, что удушливый шляхетский натиск неостановимо охватывает эту налитую обилием страну и вот-вот навсегда накроет угнетенный вами народ? Это вам только кажется. Украина зловеще онемела и затихла в мертвом молчании. Вы, панове, думаете, кто больше везет – на того и поклажа? Смотрите, вельможные, таскал волк овец – потащили и волка!
Заревела на Днепре уродзонно-ленивая шляхта:
– Свобода Речи Посполитой незыблема! Она безладьем живет и беспорядком славна! Будем беречь свою золотую свободу и свои интересы, не допустим убытков благородному панству. Жизнь одна и нам, шляхте, милей всего пиры, женщины и охота на зверей и людей. Плевать мы хотели на королей и законы, а хлопов – на колья! Украина наша по праву захвата! Jus occupandi!
Ревели по корчмам и маенткам паны, летели с пьяных столов келехи и чары, решали в Варшаве и Кракове, мятеж ли грядет или это просто мыльный пузырь обобранного чисто по-польски чигиринского сотника, и с декабря по апрель не делалось ничего для предотвращения бунта-не-бунта, и орали от Вислы до Днепра пышные уродзонные паны:
– Пусть хлопы собираются, как муравьи, до одной кучи, легче будет сразу сапогом раздавить. Предосторожности в борьбе с быдлом постыдны для шляхты!
Среди грохота бездельных разговоров тех, кого ожидало пекло, среди уже завесенившейся степи летел к Хортице маленький отряд Богдана Хмельницкого и сам гетман своими неостановимыми мыслями уже был в заждавшейся своего героя родной Запорожской Сечи.
* * *
Эх, паны-панята, с кем вы пробуете играть в жизнь и смерть? С лучшим учеником гениального Игнатия Лойолы, изучившим до шнура Турцию, Крым, Речь Посполитую, Москву и всю Европу, с умнейшим и отчаянным воином Великого Конде, гетманом, без памяти любящим ридну неньку Украину? Да сколько же вы, панята, высосали мальвазии и старки и как же влезло в ваши ненасытные утробы такое количество? Смотрите, обожравшиеся безнаказанной алчности ляхи, заносите в ваши коронные анналы и хроники – урок контрпровокации и политической интриги дает вам Богдан Великий!
1648–1654 годы: «Вы же сами очень хотели получить собственные Канны!”
Высыпался Хмель из мешка и наделал беды ляхам»
Шляхта, наконец, идет в казацкую школу
Эх, паны-панята, с кем вы пробуете играть в жизнь и смерть? С лучшим учеником гениального Игнатия Лойолы, изучившим до шнура Турцию, Крым, Речь Посполитую, Москву и всю Европу, с умнейшим и отчаянным воином Великого Конде, гетманом, без памяти любящим родную Украину? Да сколько же вы, панята, высосали мальвазии и старки и как же влезло в ваши ненасытные утробы такое количество? Смотрите, обожравшиеся безнаказанной алчности ляхи, заносите в ваши коронные анналы и хроники – урок контрпровокации и политической интриги дает вам Богдан Великий!
В самом начале апреля Богдан Хмельницкий примчался на Хортицу, и рядом с ней в трех километрах от Запорожского острова стала лагерем орда Тугай-бея.
На берегу Днепра кипела работа. Хлопцы выдалбливали для боевых чаек громадные стволы вековых лип, пилили на доски ясени и берестки, смолили и паклевали уже законченные челны, рубили высокие статные дубы и грабы на мачты, ясени – на рули. Везде стучали топоры и молоты, в котлах пузырилась смола, стоял шум и гам, треск падающих деревьев. На приготовленных площадках белели аккуратно сложенные паруса, стояли небольшие орудия-фальконеты. На чайках готовили жестью и войлоком боевые отделения, закладывали в них бочонки пороха, небольшие ядра, мешки пуль, запасное оружие, багры, крючья, веревочные лестницы с цепкими железными кошачьими лапами для абордажного боя, целые чувалы с харчами и бадьи с пресной водой.
Готовые чайки стояли на Днепре по три в ряд, впереди каждых девяти чаек качалась десятая куренного атамана, а во главе боевого клина – чайка походного, наказного гетмана. На каждой чайке было по два петуха-пивня, для подачи сигнала к атаке, и окованные железом бревна, чтобы рвать цепи через Днепровский лиман у Очакова.
На чайках увидели своего гетмана и на атаманском челне ахнул фальконет. На боевых судах взвились паруса, гребцы дружно опустили море весел в светлую днепровскую воду. Чайки вздрогнули и могучим правильным клином заскользили вперед. Сильные удары весел рассекали воду Славутича и они, вспененные, бежали за казацкими судами. Попутный ветер бил в белые паруса и ускорял бег чаек и Хортица нескончаемой лентой летела за корму. Видел Богдан Хмельницкий, что летят казацкие боевые корабли на бури и грозы, на рев разъяренных волн и смех бешеной смерти. И гремела над Днепром старая запорожская песня:
«Не знав казак, як славы зажиты,
Зiбрав вiйско, та й пiшов турка биты!»
Все знали, что биться придется не с турками, а с ляхами, но песня была хороша. Богдан стоял на самом высоком месте Хортицы и Днепр внизу казался каким-то таинственно-заколдованным, звавшим и манившим к себе любого, считавшего себя рыцарем. Вся вода великой реки была в кровавых отблесках, и казалось, сама кровь плавно несется к древнему морю, почти видимом в неведомой дали, унося с собой товарищей, любимых, родину и саму жизнь в надвигающийся кровавый мрак народной войны.
Богдан железной рукой отмахнул, как кружащихся вокруг него ворон, злые предчувствия, страх неизвестности и тревогу за доверившихся ему казацких рыцарей и крестьянских хлопцев. Теперь у него было пять тысяч бойцов и целый речной флот, против двадцати тысяч жолнеров Потоцкого, среди которых находились четыре тысячи реестровиков, трех тысяч солдат Конецпольского и шести тысяч панов Вишневецкого. Хорошо бы их перессорить, подумал гетман, этих магнатов и нобилей, для которых главное не сама победа, а только то, кто будет впереди победного войска.
* * *
Гетман готовил новые казацкие полки для отчаянной атаки Потоцкого, понимая что без победы над ним никакой революции не поднять, и рассылал по всей Речи Посполитой сенаторам, маршалкам, подскарбиям, канцлеру письма, письма, письма, пытаясь объяснить будущее тем, кто не хотел о нем слышать:
«Человек просто так не бунтует. Он всегда противится неправде, гнету и насилию. Мы, украинцы, не будем носить кандалы неволи и рабства на своей собственной земле. Мы не станем рабами и быдлом, и не испугают нас ни кровь, ни смерть, потому что казаки не хотят навлечь на свой народ вечный позор рабства, а его геройскую честь превратить в бесчестье.
Общая идея борьбы за право существования на земле, за право иметь свою государственность, всегда поднимает великую народную силу и горе всем тем, кто встанет на ее пути. Такая народная сила пленных не берет. И эту силу против себя создаете и поднимаете вы сами, своей жестокостью и злобой.
Десятилетия вы опять и опять напускаете на нашу землю демонов насилия и разрушения. Ну, что же. Чому буты – тому статысь. Смерть найдет виноватого и за тысячей замков».
Великий коронный гетман Речи Посполитой ждал последние регулярные хоругви и после их прихода не было бы никаких шансов в будущей битве даже у мужества и доблести рыцарей Богдана Хмельницкого, на каждого из которых приходилось бы по пять жолнеров, загкованных в железный армейский строй. Неожиданно отказался присоединится к Потоцкому Вишневецкий со своими уже восемью тысячами обученных частных солдат, вдруг посчитавший, что негоже потомку Гедиминовичей идти в сражение не полководцем. Вслед за Иеремией отказался воевать и мечтавший о личных победных лаврах Александр Конецпольский, вдруг увидевший, что его три тысячи солдат нужны на самом пограничье. Несмотря на это в лагере Потоцкого собралось двадцать пять тысяч отборных жолнеров, прикрытых почти пятью мощными артиллерийскими батареями. Между Черкассами и Корсунью шли бесконечные попойки и гремела бесконечная похвальба о грядущем легком разгроме жалких двух тысяч разбойников-сиромах, плохо обученных и вооруженных. Что-то, правда, давило на сердце Потоцкого, и великий коронный послал на Хортицу двух друзей взбесившегося сотника Богдана – ротмистра Ивана Хмелевского, его друга по львовскому коллегиуму и его кума Михаила Кричевского, того самого спасителя Хмельницкого от тайного убийства наемниками Конецпольского. Польский гетман предложил украинскому гетману сдаться на амнистию и за возврат Субботова и получил прогремевший в Речи Посполитой ответ. Богдан потребовал вывести оккупационные польские войска с территории Украины и отменить Ординацию 1638 года, и это была звонкая пощечина Варшаве, пока не предававшей ей значения.
