Близился день возвращения цесаря в Вену из путешествия по его владениям, после чего он должен был подписать документ. Кому-то в голову пришла мысль собрать деньги, чтобы попробовать подкупить канцлера. Деньги собрали и снарядили старейшин в Вену, но канцлер высмеял посланца и даже обещал, что документ будет подписан в святой день отдыха – шаббат. И тогда все поняли, что он хочет как можно больнее ужалить ненавистный ему народ.
И вот настал этот день. Все евреи в этот день страстно молились, прося у Бога милосердия, плакали и горевали. Во Львове в синагоге «Золотая роза» молился со всеми ребе Мендель. Тихо молился, с какой-то особой убеждённостью и верой в силу молитвы. Смотря на него, прихожане и в себе ощутили уверенность, что Бог им поможет, потому что с ними их цадик, их гордость. Он не даст их в обиду.
После службы дома у цадика собрались на субботний обед его ученики и ближайшие друзья-хасиды, а среди них и ребе Леви, которого цадик уважал более всего и с которым во всём советовался. Ребе Леви был также премудрым хасидом, и мог общаться с цадиком, читая его мысли. В печальном и подавленном настроении сели они к столу, а жена цадика, Голда, стала наливать суп. А надо сказать, что Голда умела так вкусно готовить, что не было такого блюда, попробовав которое не хотелось бы от удовольствия закатить глаза и причмокнуть. А всё потому, что ангелы из большого уважения к её мужу добавляли в её блюда щепотку райских приправ.
И на этот раз все гости ели вкусный гороховый суп Голды, нахваливая и причмокивая. Не ел только цадик. Он задумчиво уставился в тарелку и будто замер в молчаливой молитве. Хасиды посматривали на него с тревогой и не знали, что и думать. Кое-кто даже перестал есть, всем было интересно, над чем так задумался цадик, что он увидел особенного в этом супе, к которому даже не притронулся. Но тут вдруг цадик положил палец на край тарелки и одним резким движением перевернул её вверх дном. Весь суп вылился.
Присутствующие не знали, что и думать, ведь они видели, что цадик это сделал не случайно, а таки умышленно. Но никто не осмелился спросить зачем. За столом воцарилась тишина. И только прозвучал шёпот ребе Леви:
– Ой, ребе, мало того, что нас всех заберут в армию, так вы ещё хотите, чтобы нас посадили в тюрьму?
«О чём они говорят? – в изумлении переглянулись гости. О какой тюрьме речь? За что? За пролитый суп?»
– Ничего не бойся, – ответил цадик. – Здесь самое главное, чтобы нам этого супа хватило.
Эти слова ещё больше обескуражили гостей. А тем временем Голда снова наполнила супом тарелку своего мужа. Однако он и на этот раз не стал есть, а уставился молча в тарелку. Гости доели суп, и Голда подала кнели со сливами, но цадик продолжал смотреть в тарелку, пока вдруг снова её не перевернул. Суп разлился, потёк по столу и даже заляпал цадику кафтан. Все молчали. Ребе Леви побледнел, и губы его дрожали от напряжения. Он положил руку на плечо ребе Менделю, поддерживая его. Гости наблюдали за своим любимым цадиком с большим сожалением – им казалось, что он сошёл с ума. Но цадик вёл себя так, будто ничего странного не произошло, и только пот у него на лбу выдавал, в каком сильном напряжении находится его душа.
Через миг цадик кивнул жене, чтобы налила супу в третий раз. Голда заглянула в кастрюлю, там уже было нечего черпать половником, и она вылила остатки супа в тарелку прямо из кастрюли. Но цадик и на этот раз не взял в руки ложку, а продолжал смотреть в тарелку, будто там ему открывались все тайны мира. Гости увидели, как его худые жёлтые пальцы легли на край тарелки: было похоже, что вот-вот он перевернёт её ещё раз. Все затаили дыхание. Неожиданно ребе Мендель радостно вскрикнул, задрожал, а руки его упали с тарелки и легли на колени. Суп остался не перевёрнутым. цадик поднял голову и облегчённо вздохнул, а ребе Леви обнял его и расплакался.
Ученики сорвались из-за стола и побежали к дверям. Их цадик, их любимый учитель сошёл с ума! А с ним и его ближайший товарищ, которого он себе готовил в преемники, – ребе Леви.
– Господи! – взывали они, разбегаясь по городу. – Смилуйся над нами, не дай и нам сойти с ума. Что же мы теперь будем делать без нашего учителя? Кто нас спасёт? Кто нас успокоит?
Как раз в это время в далёкой Вене в цесарском дворце тоже прозвучал крик. А началось всё вполне невинно. В ту минуту, когда Голда наливала цадику первую тарелку супа, канцлер вынул из папки законопроект, которого так боялись все евреи, и представил его цесарю. цесарь взял золотое перо, опустил его в золотую чернильницу, и вдруг – ни с того ни с сего! – чернильница перевернулась, и все чернила вылились на документ. цесарь, конечно, вспомнил при этом чёрта и кивнул канцлеру, чтобы тот подал ему копию. Когда бумага лежала перед ним на столе, он снова осторожно погрузил кончик золотого пера в золотую чернильницу, и только собирался поставить свою подпись, как чернильница – о чудо! – перевернулась снова! И на этот раз весь документ утонул в чернилах. Одно сплошное чёрное пятно. Мало того: чернила на этот разлились, запачкав любимый мундир нашего бедного цесаря.
Цесарь сорвался с кресла и затопал ногами.
– Что это за чернильница?! Что это за дурацкие чернила?! – кричал он и от злости смёл со стола всё, что там было, вместе с бумагами. – Посмотрите на мой мундир! Всё! Его можно выбросить! Мой любимый мундир! В чем я сегодня пойду на бал?
Канцлер старался его успокоить и – в тот же миг, когда Голда налила суп в третий раз, – попытался вручить цесарю третью копию. Но где там! Разгневанный цесарь вырвал из его рук бумагу и порвал её на мелкие кусочки.
– Всё! Больше я не хочу видеть этот законопроект! Конец! Убирайтесь все отсюда! Немедленно! Вы мне испортили настроение на целый день! На два дня! На целую неделю! Прочь! Карету мне! Я еду на охоту! Не хочу никого видеть! Какой бал? Принц английский? Меня нет! И не было! Я ещё не приехал!
Весть о том, что цесарь так и не подписал тот страшный документ, мчалась с такой скоростью, что во Львове о ней узнали уже на третий день. Из уст в уста передавалась счастливая новость, и когда хасиды и ученики ребе Менделя услышали о необыкновенных обстоятельствах, при которых цесарь так и не смог подписать законопроект, то сразу припомнили субботний обед и разлитый суп. Они побежали в дом цадика и попросили у него прощения за то, что не доверились ему, не поддержали его духом в такую ответственную минуту.
– Ничего, – кротко улыбнулся цадик, – возле меня был ребе Леви. Его сила духа помогала мне, и потому я не боялся цесаря.
Значительную часть еврейского общества представляли мелкие торговцы, продающие всякий хлам, который повсюду называли «ганделесы». Это были образчики еврейской бедности, наряженные по обыкновению в засаленные, обтрёпанные чёрные халаты или в другие лохмотья, в ермолки или донельзя потёртые шляпы. Через плечо висели у них набитые разным старьём серые мешки. Другие ганделесы называли себя гордо «скупщиками древностей».
Каждый день, обходя все помещения на территории своей торговой деятельности, они громко выкрикивали:
– Покупайте! Ганделе! Старая одежда, обувь, бельё, жилеточки, платьица, баночки! Кости покупаю, продаю, торгуюсь! Ганделе! Ганделе!
Выносливости торгашей можно было позавидовать. Они могли часами терпеливо торговаться с каждым, даже призрачным клиентом. С талантом артиста способны были они вдохновенно расхваливать любую вещь и до потери сознания спорить насчёт цены. Это был истинный театр, который требовал жертв. И ганделес, войдя в экстаз, мог разыгрывать воистину драматические сцены – с неистовой жестикуляцией вырывать себе волосы из бороды и пейсов, а при этом клясться и своим собственным здоровьем, и жизнями своей бедной, вечно больной жены с кучей голодных детишек.
Двое ганделесов встретились и торгуются. Торгуются они до вечера.
И люди, обступившие их, давно разошлись, разуверившись, что когда-нибудь они до чего-нибудь договорятся. А они продолжают торговаться.
И ночь захватила их. И безлюдье.
И на следующий день собралась гурьба, чтобы посмотреть, как они торгуются, и не дождалась, и вторая ночь захватила их.
И было тех ночей так много, что уже поумирали те, кто их видел первые, и уже поумирали те, что пересказали это детям, и дети детей тех, что умерли, и внуки тех внуков.
А те всё стоят и торгуются.
И уже на том месте рынка нет, застроили его, замостили, а они всё ещё стоят и торгуются.
И даже после того, как произошел Всемирный потоп, они спокойно стояли на дне моря и торговались.
И если бы кто-нибудь спросил у них, счастливы ли они, то они бы ответили:
– Счастливее всех на свете! Только не мешайте нам торговаться.
В Краковском предместье еврейские торговки продавали рыбу, лук, чеснок, сыр, масло сливочное и подсолнечное, и стоял здесь невероятный шум.
