Но по Кашкину оказывается (234, 2, поел, абзац), что здесь
словесный мусор вроде «двуликой особи», лишнего «притом» <, и> чисто грамматическая неувязка с падежами (??) и со сказуемым «являлся», которое относится и к «полудемону», и к «особи».
За такой грамматический разбор кандидат наук Кашкин получил бы в 3 классе средней школы «неуд.». «Являлся» относится к местоимению «он» (т. е. управляется этим подлежащим) и управляет словом особь, а комплекс «полудемоном, героем и шутом» есть сравнение, ablativus comparativus, в другом предложении, в придаточном временном, сокращенном через деепричастие. Вот точная параллель: «Стряпая, невежественным критиком, злобные статьи, он являлся двуликой особью». Абсолютно правильно построенная фраза!..
Но «важнее всего» (по Кашкину) – здесь же – что
…на рифму, на смысловой удар, выдвинуты «шут» и «арлекин», чего нет у Байрона, и выходит (!), что Суворов казался чудом, а был арлекином.
Утверждение, что рифма является обязательно «смысловым ударом» – ЧИСТЕЙШИЙ ФОРМАЛИСТСКИЙ
ВЗДОР. «Смысловой удар» – там, где поставлено важное по смыслу слово. По Кашкину, значит, Байрон, ставя на рифму слово uniform, желал подчеркнуть, что «арлекин» был именно в мундире, а не в пиджаке? По Кашкину, значит, пушкинские строки:
Тебе – но голос музы темной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
подчеркивают местоимения «твоего» и «моего»? Мы, бедные, до сих пор думали, что «голос музы», «стремленье сердца», «коснется ль», «поймешь ли» – несколько важнее по смыслу…
И почему же «выходит», что Суворов лишь казался чудом, когда черным по белому написано, что он всех убеждал, что чудом не напрасно звался, – т. е. был чудом. Почему Кашкин ставит мне в вину свои галлюцинации? Козлов-де, поучает Кашкин,
выдвигает на рифму слова «герой» и «чудо» (там же).
Но ведь этого тоже нету Байрона, у которого hero начинает 5-ю строку, a wonder стоит вторым словом в 4-й строке. А кстати (VII, 69) у меня сказано: «Суворов же – герой»; почетный предикат стоит на рифме! Почему же Кашкин меня не похвалил за это?
Стыдно писать о таком вздоре! Стыдно думать, что человеку с таким теоретическим багажом позволяют писать критические статьи о писателях!..
Чтобы покончить с художественными соображениями Кашкина, укажу на строфу VIII, 2, которую Кашкин полностью приводит в моем и козловском переводе (234, 1, 5 и 234, 2, 1) и, находя, что у меня «в общем смысл не искажен» (merci!), подчеркивает, что
У Байрона основной образ – это лев, выходящий на охоту из логовища, второй, дополнительный – Гидра (с большой буквы, символ неистребимости) (234,1, 6).
У Шенгели… гидра (с маленькой буквы, т. е. понятие, вызывающее совершенно другие ассоциации) вползает в самую сердцевину строфы и, расположившись там рядом со львом, тем самым ослабляет основной образ… Козлов <…> выдвигает в первую же строку образ льва, а Гидру оставляет в самом конце (234,1, 8).
Вот что сказано у Байрона:
All was prepared – the fire, the sword, the men
To wield them in their terrible array.
The army, like a lion from his den,
Marchd forth with nerve and sinews bent to slay, —
A human Hydra, issuing from its fen
To breathe destruction on its winding way,
Whose heads were heroes, which cutt[132] off in vain,
Immediately in others grew again. (VIII, 2)
Дословно:
Всё было готово – огонь, меч, люди,
Чтоб действовать (букв, «владеть») ими в их страшном порядке
Армия, как лев из своего логовища,
Двигалась вперед с нервами и мышцами, готовыми убивать, —
Человеческая гидра, выползающая из своего болота,
Чтобы дышать разрушением на своем извилистом пути,
Чьи головы были героями, срезаемые напрасно,
Немедленно заменяемые новыми.
Как видим, «лев» не начинает строфу (как у Козлова), а скромно стоит в третьей строке, и тут же, «в самой сердцевине», в 5-й строке, стоит «гидра», – каковое соседство (вопреки Кашкину) не «ослабляет основной образ». У меня переведено:
Готово всё – огонь и сталь, и люди: в ход
Пустить их, страшные орудья разрушенья,
И армия, как лев из логова, идет,
Напрягши мускулы, на дело истребленья.
Людскою гидрою, ползущей из болот,
Чтоб гибель изрыгать в извилистом движенье,
Скользит, и каждая глава ее – герой.
А срубят – через миг взамен встает второй. —
Как видим, и лев, и гидра занимают те же места, что и в оригинале. Равно подчеркнута и смертоносность гидры, а не только ее неистребимость.
А вот что, в назидание мне, рекламирует Кашкин, полностью приводя козловские строки:
Как вышедший из логовища лев,
Шла армия в безмолвии суровом.
Она ждала (до крепости успев
Добраться незаметно, под покровом
Глубокой тьмы), чтоб пушек грозный рев
Ей подал знак к атаке. Строем новым
Бесстрашно замещая павший строй,
Людская гидра вступит в новый[133] бой.
Блистательно! Четыре подчеркнутые строки – чистая и полная отсебятина! Остатки байроновского текста перевраны! Многоголовая гидра замещает «павший строй» «новым», – значит, гидр было много? А вдобавок «гидра» и у Козлова (см. кашкинскую цитату, а также брокгаузовское издание и авторское 1889 г.) пишется с маленькой буквы! Почему же столь обиженная гидра не вызывает в козловском тексте «совершенно других ассоциаций»?
Мелкое и неискусное шулерство и крупное непонимание художественных задач перевода!
Вернемся к Суворову.
Мы читаем:
But to the tale; – great joy unto the camp!
To Russians, Tartar, English, French, Cossacque,
O’er whom Suwarrow shone like a gas lamp,
Presaging a most luminous attack;
Or like a wisp along the marsh so damp,
Which leads beholders on a boggy walk,
He flitted to and fro a dancing light,
Which all who saw it follow’d, wrong or right. (VII, 46).
Дословно:
Но к рассказу; в лагере большая радость
Русским, татарам, англичанам, французам, казакам,
Над которыми Суворов засиял как газовая лампа,
Предвещая самую сверкающую атаку,
Или, как блуждающий огонек над илистым болотом,
Который заводит глядящих на топкую тропу,
Он порхал здесь и там танцующим светом,
За которым все, кто видели, следовали, к добру или к худу.
У меня переведено:
Вот радость в лагере (займусь опять рассказом)!
Ликуют бритт, француз, татарин и казак:
Суворов им сверкнул рожком с горючим газом[134],
Как предвещание сияющих атак, —
Иль огоньком, скорей, болотным, синеглазым,
Что вьется у трясин, губительный маяк,
Заманивая в топь. И все за ним летели
Как зачарованы, не разбирая цели.
Опять же видим, что все значимые элементы оригинала бережно отражены в переводе.
Но Кашкин ставит мне это в вину:
Странная получается фигура победоносного полководца, который, заманивая в топь, предоставлял погибать своим войскам (233, 2, 7).
Во первых, не Суворов «заманивает в топь», а блуждающий огонёк. Не все свойства того, с чем что либо сравнивается, переносятся на сравниваемое; так, выше я сравнил Кашкина с Зоилом, то отсюда не следует, что я приписываю Кашкину знание древнегреческого языка. Во вторых, я сказал то, что сказал Байрон. А в третьих, и у Козлова, которому поет акафисты Кашкин, также получается «странная фигура полководца»:
Как метеор, что светит над трясиной
И манит в топь, фельдмаршал засиял
Пред войском…
Почему же здесь Кашкин не оскорбляется?
Теперь насчет «предоставлял погибать».
У Байрона:
Suwarrow, – who but saw things in the gross,
Being much too gross to see them in detail,
Who calculated life as so much dross,
And as the wind a widowd nation’s wail
And cared as little for his army’s loss
(So that their efforts should at length prevail)
As wife and friends did for the boils of Job, —
What was’t to him to hear two women sob? (VII, 77).
Дословно:
[Для] Суворова, который смотрел на вещи брутто [в целом],
Будучи слишком велик[135], чтобы разглядывать их в деталях,
Кто ценил жизнь не более чем шлак
И рыдания овдовевшей нации не более чем ветер
И так же мало заботился о гибели своих войск
(Лишь бы их усилия в конце концов восторжествовали),
Как жена и друзья Иова о [его] струпьях, —
Что же был для него плач двух женщин?
В моем переводе:
Суворов же всегда всё мерил крупно, – сам
Он слишком крупен был, чтобы входить в детали;
Жизнь мелочью считал; несчастным племенам
Внимал не более, чем вою ветра в дали;
Он погибать своим предоставлял войскам
(Лишь бы они ему победу одержали),
Как Иову друзья на гноище его.
Что ж для него был плач двух женщин? – Ничего!
Разве «не заботился о гибели войск» лучше, чем «предоставлял погибать»? И разве козловское «…чтобы выиграть сраженье, Не пожалел бы армии своей» (что приводит и Кашкин) не выражает той же мысли? Откуда же истерика Кашкина?
