той стороне бухты, а не убогой мечте о богатстве и процветании. Таким образом родилась «колоссальная иллюзия», ради которой он пожертвовал жизнью. Фицджеральд пишет: «Никакой огонь и холод не разрушит то, что человек готов хранить в своем призрачном сердце».
Его преданность Дейзи связана с его преданностью этой воображаемой идее о себе. «Он много говорил о прошлом, и я понял, что он хочет что-то вернуть, возможно, некую идею о себе, вложенную в любовь к Дейзи. Его жизнь с тех пор утратила порядок и согласованность, но если бы он смог хоть раз вернуться к началу и медленно воссоздать, как все было, он бы нашел ту самую идею…»
Однако мечта вечна и простирается за пределы «я» и личной жизни Гэтсби. В более широком смысле мечта существует в городе, в самом Нью-Йорке; в «Восточном Яйце» – гавани, которая некогда была мечтой сотен тысяч эмигрантов, а теперь стала меккой для американцев со Среднего Запада, приезжающих сюда в поисках новой жизни и развлечений. Хотя город пробуждает волшебные мечты и дарит смутные надежды, в реальности он является пристанищем примитивных интрижек и отношений, как у Тома и Миртл. Город, как Дейзи, несет в себе обещание, мираж, но в приближении этот мираж оказывается убогим и развращенным. Город – связующее звено между мечтой Гэтсби и американской мечтой. Мечтает Гэтсби не о деньгах, а о том, кем он может стать. Его мечта характеризует Америку не как страну материализма, а как страну идеализма, превратившую деньги в способ осуществления мечты. И в этом как раз нет ничего материального, или же материальное переплетено с мечтой так тесно, что становится трудно отличить одно от другого. В конце концов в романе сливаются самые высокие идеалы и самая низменная реальность. Не могли бы вы открыть последнюю страницу? Там, как вы помните, Ник описывает прощание с домом Гэтсби. Бахри, я вижу, сегодня вы почтили нас своим присутствием. Будьте добры, прочитайте отрывок – третья строчка в абзаце, начиная с «большинство домов на берегу…»
«И когда луна поднялась высоко, дома, казавшиеся здесь лишними, растворились во мраке, пока наконец старый остров не предстал передо мной таким, каким однажды расцвел он пред глазами голландских моряков – свежим зеленым берегом нового мира. Его исчезнувшие деревья, срубленные ради постройки дома Гэтсби, некогда шептались о последней и величайшей человеческой мечте, и на краткий волшебный миг человек, должно быть, затаил дыхание в присутствии этого континента, вынужденный созерцать его красу, хотя созерцание это не являлось для него чем-то понятным и даже желательным. Однако именно здесь в последний раз в истории он столкнулся лицом к лицу с чем-то, что пробудило в нем способность удивляться».
Продолжать, спросил Бахри? Да, прошу; дочитайте до конца следующего абзаца.
«Сидя там и размышляя о старом неведомом мире, я подумал об удивлении, что испытал Гэтсби, впервые увидев зеленый огонек на другом берегу бухты, где жила Дейзи. Он прошел долгий путь, прежде чем очутиться на этой лужайке, залитой синим сумраком, и его мечта была так близко, что, казалось, не ухватиться за нее было невозможно. Он не знал, что уже упустил ее; она осталась где-то там, в громадной неизвестности за городской чертой, где под ночным небом раскинулись поля его страны».
Он мог быть нечестным в жизни, мог лгать на свой счет, но он не мог предать свое воображение. Гэтсби в конечном итоге предает «честность его воображения»; он умирает, так как в реальном мире такому человеку не выжить.
Мы, читатели, как и Ник, одобряем и не одобряем Гэтсби. Мы можем с уверенностью сказать, что в нем вызывает наше неодобрение и с гораздо меньшей уверенностью – что нас в нем восхищает, ведь, как и Ник, мы запутались в романтических силках его мечты. В его истории слышатся отголоски историй первопроходцев, прибывших к берегам Америки в поисках нового края, нового будущего и своей собственной мечты, изначально омраченной насилием, с помощью которого она претворялась в жизнь.
Не надо было Гэтсби стремиться обладать мечтой, пояснила я. Даже Дейзи это знала; она любила его, насколько в принципе способна была любить, но не могла пойти наперекор своей природе и не предать его.
Однажды осенью они останавливаются на улице, в месте, где «тротуар белеет в лунном свете… Краем глаза Гэтсби увидел, что тротуар поднимается вверх уступами и образует лестницу, ведущую в потайной уголок над деревьями – он мог бы забраться туда, если бы был один, и очутившись там, испил бы сок жизни, глотнул бы чуда несравненное млеко. Сердце его забилось быстрее, когда Дейзи повернула к нему свое бледное лицо. Он знал, что если поцелует эту девушку и навек привяжет свои невысказанные мечты к ее бренному дыханию, его разум навсегда утратит легкость, свойственную разуму Бога».
А теперь откройте, пожалуйста, страницу восемь и прочитайте начиная со слов «нет – для Гэтсби»…
«Нет – для Гэтсби в конце концов все обернулось хорошо; но то, что терзало его, та грязная пыль, что осталась витать над обломками его мечты, временно лишило меня интереса к бессмысленным печалям и недолговечным восторгам рода человеческого».
Для Гэтсби обладание богатством является лишь способом достижения цели; богатство приближает его к обладанию мечтой. Мечта лишает его способности отличать воображение от реальности – его волшебная страна построена из «грязной пыли». Грезы его на время становятся «отдушиной для его воображения, обнадеживающим намеком на призрачность реальности, верой, что скала этого мира надежно покоится на крыле сказочной феи».
Теперь давайте повторим все, что мы обсудили. Да, в романе рассказывается про отношения конкретных людей из плоти и крови, про любовь мужчины к женщине, которая эту любовь предала. Но он также повествует о богатстве, его великой притягательности и разрушительной силе, о беспечности, которую богатство за собой влечет, и да, об американской мечте – мечте о власти и достатке, о манящем огоньке дома Дейзи и американского порта, куда прибывают эмигранты. Он также повествует об утрате, о бренности мечты, которая, становясь реальностью, немедля умирает. Чистота мечты не омрачена, лишь когда она еще не материальна и человек тоскует по ней.
Нас, иранцев, с Фицджеральдом объединяло то, что мы стали одержимы этой мечтой, захватившей нашу реальность; мечта эта была ужасной и прекрасной, чудовищной в своем воплощении, так как оправдывала и прощала любое насилие. Вот что у нас было общего, хотя тогда мы этого не понимали.
Мечты, Ниязи, – безупречный идеал, они представляют собой нечто завершенное. Разве можно навязывать их постоянно меняющемуся,
