Борис Фрезинский - Писатели и советские вожди

Тут, пожалуй, и следует привести текст записки Лили Брик Каменеву:

Л. Ю. Брик — Л. Б. Каменеву.

9 XI 24.

Лев Борисович, звонила Вам по телефону три дня — так и не дозвонилась. Если можете найти для меня час времени — очень прошу Вас позвонить мне 67–10, чтоб условиться, когда и куда придти к Вам (может быть, удобнее Вам — ко мне?)

То, о чем хочу говорить с Вами касается лично меня — хотелось бы, чтобы никто не знал об этом.

Жму руку

Подчеркнем, что в 1924 г. по своим официальным должностям (председательствующий на заседаниях Политбюро, заместитель председателя Совнаркома, председатель Совета труда и обороны, директор Института Ленина) Л. Б. Каменев являлся самой крупной государственной фигурой в СССР, едва ли не главным наследником Ленина. Тон записки Л. Брик свидетельствует о достаточно хорошем знакомстве Каменева с нею (чего стоит одно только предложение встретиться у нее дома!). Судя по всему, речь могла идти только о А. М. Краснощекове, и тогдашний уровень влияния Каменева был как раз таким, что именно он и мог бы остановить сильное давление влиятельного Куйбышева, в аппарате ЦК несомненно входившего в сталинский круг.

Неизвестно, состоялась ли встреча Л. Ю. Брик с Каменевым, но зато известно, что уже 20 ноября 1924 г. Краснощеков из Лефортовской тюрьмы был переведен в тюремную больницу[37] (он страдал наследственной бронхоэктазией[38]). О том, что произошло следом, А. Ваксберг пишет: «…примерно через две недели (после возвращения в Москву Маяковского 27 декабря 1924 г. — Б.Ф.) Краснощекова неожиданно освободили полностью — выписали из больницы и в тюрьму не вернули. Считать это косвенным признанием судебной ошибки, конечно, нельзя: своих „ошибок“ советская юстиция старалась не признавать, приговор отменен не был, реабилитации не последовало. По чьему-то — несомненно, очень высокому — распоряжению Краснощекова просто отпустили на волю, сославшись на состояние здоровья. Такой гуманности за властями не замечалось — болезнь была просто удобным предлогом. Решающую роль все же сыграли связи — десять лет спустя они уже не помогали, только вредили»[39]. Это правда — в 1937 г. А. М. Краснощеков был расстрелян, как и В. М. Примаков — тогдашний муж Л. Ю. Брик (впрочем, сам-то Л. Б. Каменев был расстрелян еще в 1936-м, а Я. С. Агранов в 1938-м; В. В. Куйбышев умер еще в 1935-м…)

В годы Гражданской войны многие писатели (из оказавшихся в тех регионах, что находились под властью белых) покинули Россию вместе с остатками их разбитых армий. Писатели, существовавшие в регионах под властью красных, простой возможности бежать на Запад не имели. Те из них, кого жизненные обстоятельства настойчиво толкали к тому, чтобы непременно уехать из России, пытались получить официальное разрешение на выезд, используя более-менее правдоподобную мотивацию (чаще всего — необходимость поправить плохое состояние здоровья). Такое разрешение в 1920 г. было дано, скажем, К. Д. Бальмонту, и поначалу за рубежом он вел себя лояльно по отношению к покинутому большевистскому режиму. Но с весны 1921 г., то есть со времени Кронштадтского восстания, Бальмонт позволил себе открытые выступления в эмигрантской печати с резкими антибольшевистскими статьями. Еще более резкими и враждебными по отношению к большевикам изначально были выступления А. И. Куприна, который благодаря войскам Юденича, захватившим Гатчину, покинул родину без разрешения большевистских властей. Антисоветские выступления бывших граждан Советской России аккуратно отслеживались ВЧК и докладывались в ЦК РКП(б). Понятно, что такая информация препятствовала положительным решениям об отъезде собирающихся за границу литераторов.

Наиболее трагичной в этом смысле была судьба А. А. Блока, преступный отказ в выезде которому привел к его гибели. Это решение все же не было чистым самодурством, и своя, равнодушная, логика у сторонников отказа была. Ожесточение Гражданской войны еще не остыло, и реакция на антибольшевистские публикации в эмигрантской печати уехавших из Советской России литераторов, их статьи, содержавшие резкие оскорбления в адрес не только режима в целом, но и в персональные адреса его лидеров, была возмущенной. Получалось так, что писатели, отпущенные за границу, вырвавшись на свободу, по существу, забывали своих, еще не получивших такого разрешения, коллег, закрывая им путь за границу Л. Д. Троцкий, представивший в Политбюро просьбу об отъезде Ф. К. Сологуба, открыто написал ему об этом (на языке эпохи): «Мне незачем прибавлять, что то или другое Ваше содействие походу мировых эксплуататоров против трудовой республики чрезвычайно затруднило бы возможность выезда для многих других граждан»[40].

Документальная хроника 1921 г., касающаяся разрешения на выезд Блока за границу, выглядит как бюрократический триллер. 28 июня в записке в ЦК РКП(б) начальник Иностранного отдела ВЧК, ссылаясь на кампанию против Советской России, развязанную Бальмонтом, Куприным, Буниным, не считает дальше возможным удовлетворять ходатайства об отъезде. 30 июня секретарь ЦК и кандидат в члены Политбюро Молотов сообщает в Иноотдел ВЧК, что ЦК будет вносить в Оргбюро ходатайства об отъезде за границу, только когда ВЧК находит это нужным. 2 июля управделами Совнаркома Н. П. Горбунов представляет в ЦК пятистраничное дело о выдаче разрешения на поездку Блока, прося заключения, без которого ВЧК отказывается высказать свое мнение. 8 июля наркомпрос Луначарский, пытаясь привлечь наркоминдела Чичерина на свою сторону, пишет ему, что «общее положение писателей в России чрезвычайно тяжелое», и, в частности, что «особенно трагично повернулось дело с Александром Блоком». «Я предпринял все зависящие от меня шаги, — продолжает Луначарский, — как в смысле разрешения Блоку отпуска за границу, так и в смысле его устройства в сколько-нибудь удовлетворительных условиях здесь». Все эти попытки кончились ничем, и Луначарский в отчаянии заявляет: «Моей вины тут нет потому, что я никогда не отказывал ни на одно ходатайство, как Блока, так и других писателей того же типа, поддерживал всячески их просьбы, но со стороны Петроградских продовольственных и советских учреждений равно как и со стороны Особого отдела я наталкивался либо на прямой отказ, либо на систематическое неисполнение принимаемых на себя обязательств (например, с академическим пайком). Между тем перед общественным мнением России и Европы я являюсь в первую голову ответственным за подобные явления. Поэтому я еще раз в самой энергичной форме протестую против невнимательного отношения ведомств к нуждам крупнейших русских писателей и с той же энергией ходатайствую о немедленном разрешении Блоку выехать в Финляндию для лечения»[41].

11 июля Луначарский пишет в ЦК, отправив копию Ленину, настаивая, как и Горький, на необходимости отпустить Блока в Финляндию, и просит ЦК повлиять на Менжинского, который в тот же день напоминал ЦК, что за Бальмонта тоже ручались Луначарский и Бухарин, а потому Блока отпускать нельзя, надо ему улучшить жизнь здесь. Наконец, 12 июля пять членов Политбюро обсудили ходатайство Луначарского и Горького о разрешении Блоку уехать (Троцкий и Каменев голосовали «за», Ленин, Зиновьев и Молотов — «против»). В итоге ходатайство было отклонено. После этого Горький пишет письмо Ленину, что Блок умирает и что последнее постановление Политбюро — выражение странной, подозрительной политики. 16 июля Луначарский пишет в ЦК (отправив копию Ленину), высказывая свое возмущение постановлением Политбюро. После всего этого Каменев в письме Молотову сообщает, что на заседании Политбюро за то, чтоб Блока отпустить, голосовали двое, но теперь Ленин изменил свою позицию о поездке Блока и надо пересмотреть вопрос. В итоге всех итогов 23 июля Политбюро переголосовало: «за» — Троцкий, Каменев, Ленин, «против» — Зиновьев, воздержался Молотов. Блока отпустили. Реализовать это должны были в Петрограде, то есть все тот же Зиновьев. Очевидно, что резкие ходатайства перед Лениным Луначарского и Горького позволили Каменеву уговорить Ленина и решить вопрос положительно. К сожалению, было потрачено слишком много времени. Оперативных мер для реализации положительного решения Политбюро в Петрограде не приняли, и 7 августа Блок умер[42].

Вот еще два сюжета.

В 1919–1921 гг. просьбы разрешить временный выезд за границу ему и его жене писательнице Ан. Чеботаревской Федор Сологуб подавал неоднократно. Первый документ, связанный с этим, таков:

20 декабря 1919 г.