Какая она умница… Не пошла со мной пить чай. Только пить чай, правда. Но женской мудростью, которая заложена в каждой настоящей женщине с рождения, которая позволяет и пятилетней девочке строго и в то же время заботливо посмотреть даже на собственного дедушку как на состарившегося мальчишку, она почувствовала, что, как бы ни закончилось наше чаепитие, это будет конец сказки. Жесткий, циничный конец. Потому что, если бы я не сдержал своего слова и губы мои все‑таки встретились бы с ее нежными розовыми губами, она никогда бы себе этого не простила. Такие, как она, не опускаются до обмана. Они уходят — и все. Готовить чай на кухне другого мужчины. Но не обманывают.
А если бы я проявил благоразумие и серым утром, когда все разговоры иссякли и чай остыл, мы бы скучно расстались после поцелуя в щеку, не простила бы мне такого кастрированного благоразумия. Да и я себе тоже. Ведь правда? Пусть лучше будет так. Не надо вычерпывать ситуацию до дна. Пускай останется что‑то… На самом донышке. Как золотая монетка, дразняще поблескивающая в холодном ручье.
Расставаться надо легко, так, словно отставляешь от себя бокал выпитого вина. Было классно и здорово, но вино выпито, и пить надо в меру. Бокал наполнится еще не раз в твоей жизни. Наполнится, конечно. Но когда поезд метро с протяжным тоскливым воем, набирая скорость, всосался в темный тоннель, мне показалось, будто чья‑то невидимая рука сжала мои легкие.
Мы увидимся с ней, может быть, когда‑нибудь. Конечно, увидимся. Если захватывающий фильм, который я снимаю про себя лет с пятнадцати, всегда будет кончаться хорошо. Если меня не разотрет об асфальт внезапно взбесившийся «коник» или не врежут кастетом по лбу мои веселые турки. Если благосклонна будет госпожа удача, которая вроде бы пока любит меня. А впрочем, она тоже женщина и, значит, тоже тянется к озорным выпендрежникам. А вот кислых зануд и скучных благоразумников не любит. Рохлей, которые отпускают таких женщин, не вырвав у них ни одного поцелуя. Не смог заслужить, так отбери! Старею, что ли?..
Когда мы увидимся, если увидимся вообще — через год, через пять лет? — я уже буду другим. А этот, нынешний, стоит сейчас на пустом перроне, и больше всего ему хочется бежать за поездом, чтобы еще несколько мгновений видеть ее серую, стального оттенка курточку. Угу. Или еще лучше: с диким ревом кричать небу, как маленький мальчик соседскому пацану–хулигану: «Отдай!». Ну уж нет.
Я шагал по ночной Москве. С левого бока холодило, и снег отчаянно скрипел, но к звуку моих тяжелых шагов больше не примешивался быстрый перебор ее мягких сапожек. Я старался не думать об этом. Подмораживало, и спальный район Москвы был пуст. В ночном магазине я машинально купил себе батон. Есть не хотелось, я купил его, чтобы не выходить с утра за едой. На улице слегка поскользнулся. «Как на катке», — мелькнула мысль, и тут я внезапно снова ощутил нежную упругость ее тела в своих ладонях и карамельный запах ее светлых волос. Волной накатил жар. Ничего не исчезло, все осталось со мной. Навсегда? Мы снова стоим на площади, и небо сыплет на нас золотистую снежную пыль, и, обняв ее, я горячо шепчу ей в висок безумные слова.
Я снял шапку и расстегнул куртку. Свежий порыв ветра обрадованно швырнул в меня ледяной крошкой, но я даже не заметил этого.
Интересно, она любит свежий батон с горячим чаем?
* * *Любовь без взаимности — разомкнутая цепь. Когда влюблен, невидимый телеграфист отбивает бесконечную морзянку в космос: «Люблю, люблю, люблю тебя».
Жаль, если приемный аппарат выключен или работает на другой волне.
Кто поглощает эти сигналы тогда?
Наверное, над Землей скопилось уже гигантское облако неразделенной любви.
Мягкое облако. Нежное.
* * *Проснулся пять минут назад. На часах — половина третьего ночи. Дом пуст.
Проснулся с кривой полуулыбкой на губах и каким‑то сжатым до состояния пружины криком в груди. Кому я кричал? Над чем смеялся? Горько смеялся…
Это надвигающееся время дает о себе знать. Душно и… чувствуешь, что спастись невозможно.
До дряхлости тела еще далеко. Но что такое «далеко» в человеческом измерении? Неотвратимость. Мне жутко представить, что когда‑нибудь мои сильные, упругие мышцы обвиснут, станут дряблыми и будет бесполезно реанимировать их упражнениями. Что черная шевелюра поредеет и сквозь редкие волосы начнет жалко просвечивать пергаментная кожа. И ни одна красотка не обожжет меня зовущим взглядом. Да что там красотка — простецкая коренастая деваха будет смотреть сквозь меня. Как обычно и смотрят на жалких стариков. И нельзя будет пить. Нельзя будет есть. Прикосновение к женским губам не заставит покачнуться и поплыть горизонт, не разольется по венам жидкое пламя и не откроется больше танцующий, пронзительно ясный мир страсти.
Так пей, человек, полной чашей черпай и не жалей разлетающихся искрами брызг. Черпай и с наслаждением, жадными глотками пей, пока можешь. Пускай ревет пламя в твоей груди, пока дрожит мотор и толкает стальной поршень горючая смесь. И когда пенное, бурлящее вино будет выпито, когда кончится горючее и ты покатишься по неровному асфальту по инерции, теряя детали на холостом ходу, отбрось пустой ковш и, повернув ключ, погаси зажигание. Махни рукой проносящимся мимо тебя. Пусть смех их разносится в теплой ночи и волосы вьются по ветру.
Махни им рукой и улыбнись. Живите. Радуйтесь этой жизни.
Облокотившись на руль, прижмись щекой к пустому, еще теплому бензобаку и в последний раз закрой глаза.
* * *Тысячи. Их тысячи. За вечер, даже в небольшом клубе, мимо тебя проходит около тысячи человек. В среднем клубе — не меньше трех тысяч. Каждый думает, что он уникальный. Так и есть, но если акцентироваться на этом, сойдешь с ума. Проверяешь наличие штемпеля на руке — народ выходит покурить и заходит обратно, мелькание рук перед глазами, — надо смотреть внимательно, многие стараются проскочить не заплатив, просто махнув запястьем; на некоторых руках стоит штемпель чужой дискотеки, это тоже надо контролировать.
Сперва голова идет кругом, потом привыкаешь. Я уже запоминаю вошедших в лицо и штемпель не проверяю.
Но у неопытных тюрштееров бывают нервные срывы. Ночь, грохот музыки, постоянная концентрация на входящих людях — этих впустить, этих нет, этих впустить, но быть внимательным; сирена — драка в зале, крики перед дверями, коллеге нужна помощь, мельтешня тысяч рук. И все это в непрерывном общении с сотнями разных людей — один хочет пошутить, другой поговорить, третья жаждет внимания…
Новенький тюрштеер выбил зубы посетителю. За то, что тот на штемпельном контроле шутя замахал граблями перед его лицом — дескать, ха–ха, где мой штемпель? И тут же получил тяжелый удар в лицо.
Это нехорошо, конечно. Непрофессионально и по–человечески плохо, согласен.
Но вполне понятно.
Тюрштееры грубые и злые. Звери практически. А вы представьте: всю ночь, а иногда и несколько ночей подряд, ты находишься на взводе. Каждый мужчина, зашедший в диско, — твой потенциальный враг. Более того, чувствуя, что ты облечен некоторой властью, парни часто начинают провоцировать. Иногда просто чтобы позабавиться.
Толпа, мигающие огни, сигнал тревоги на пульте — пусть не драка, пусть ерунда. Скажем, в зале курят. Продираешься в пульсирующей прожекторами темноте сквозь толпу. Как людям отличить, идет работник дискотеки или просто кто‑то хочет протиснуться без очереди к бару? Они не спешат расступаться. Говорить бесполезно, в танцзале можно изо всех сил орать человеку в ухо — и он не услышит. Сперва деликатно похлопываешь по плечу — не реагирует. Настойчивее — не пропускает. Ласково отодвигаешь стоящего перед тобой и еще пару человек в придачу — и сразу: «Что это такое?! Какое безобразие!» Безобразие, да. Но какие еще варианты? Мельком замечаешь, что кто‑то положил руку на поручень возле пульта диджея, — это опасно. Шлепаешь его по руке — нет реакции. Дергаешь за пальцы — на тебя оборачивается ухмыляющаяся с вызовом физиономия, дескать, хочу и буду. Резкий удар ребром ладони по пальцам, лежащим на металлическом тонком ободе. Рука отдергивается, физиономия перекашивается в крике, но ты уже протискиваешься дальше, тебе надо найти курящих.
Вот они, кучка парней с сигаретами в зубах. Все прекрасно знают, что курить в зале нельзя, идиотский запрет действует уже больше года. Но курят. Увидев тебя, некоторые бросают зажженные сигареты на пол, некоторые прячут их в ладонь, а некоторые продолжают нагло дымить. Грохот музыки, толчея. Показываешь знаками — курить нельзя, берешь за запястья прячущих светящиеся в темноте огоньки, объясняешь так же, знаками, что в следующий раз они будут выведены из клуба. Одни кивают, другие продолжают курить, усмехаясь. Выдергиваешь сигареты у них из зубов и бросаешь на пол. И тут же взгляд–посыл, в зрачки ломом: дернись только — убью. Именно тебя, лично, дружков твоих помилую.
