– Ну вот. Заберешься на вершину, и сразу видимость – в три раза дальше. Порядок, этого достаточно! Калмыки ведь все дальнозоркие. За 50 километров могут всадника разглядеть или быка.
С быком и его многочисленными «подругами» мы в Чапчаеве, собственно, познакомиться и собирались:
– У Малыша родословная почище, чем у Николая Второго, – горячился, расхваливая своего «земляка», наш проводник. – Любой хозяин в республике мечтает, чтобы он покрыл его скот. На всех московских выставках призы получал, зверь – машина!
…На морде тысячекилограммового Малыша застыло выражение детского удивления, видимо, оно и подсказало такую кличку – оксюморон. Не знаю, как насчет родословной, но живет он на своей животноводческой стоянке (постепному – «точке») весьма вольготно. Шерсть блестит, всегда чист, всегда сыт, и ходят за ним чуть не круглые сутки двое дюжих ребят, сыновья чабана. Находясь под впечатлением от вида рогатого красавца, я даже пыталась их расспросить, чем, мол, вы его кормите, как заботитесь, в чем секрет?
Парни в ответ, по местному обыкновению, молчали и улыбались. Так что я почувствовала себя в неловком положении. Ведь действительно никакого секрета тут нет. Калмыцкий скот уникально жизнестоек благодаря естественному отбору за столетия кочевий. Как изящно выражаются хозяйственные чиновники в Элисте, «у нашей коровы не зафиксировано депрессивных явлений». Она двигается гораздо больше, чем любая ее «родственница» в любой другой российской области. Фактически это – до сих пор полудикое животное, гуляющее и пасущееся само по себе. В поисках корма степная буренка проходит до 50 км в сутки, постоянно пребывая, таким образом, в хорошей «спортивной» форме, но и не худея – благодаря богатству степных трав. Отсюда – превосходное мясо, прозванное «мраморным», не сухое, не жирное, а очень «правильное». Но это, как говорится, по праздникам. Калмыки экономно относятся к такой замечательной скотине, тем более что за ней и следить особенно не нужно, даже при отеле. Кочевые коровы – отличные мамаши. Родив, прячут детенышей в ковыли так, что не найдет ни человек, ни волк. А если серые враги все же нападут, то ничем не поживятся: копытные мгновенно выстраиваются в круг, в центре которого находятся телята, и… раскачиваются из стороны в сторону, плечом к плечу, отпугивая хищников. Только что буддистские мантры не читают…
…«Ом прва заня де ди ди!» «Ом прва заня де ди ди!» – дружно скандировал экипаж «шнивы». После насыщенного общением с крупным рогатым скотом дня мы чувствовали сильную духовную жажду, и тут калмыцкая религиозная традиция пришла нам на помощь.
В буддизме есть мантры на все случаи жизни. Этой – на случай трудного испытания (например, экзамена) – Аляича научила его бабушка, когда он стал студентом. Попробуйте проговорить эти «неудобоваримые» слова быстро, как скороговорку, и много-много раз – увидите, что у вас получится по-русски: «ум прав(ильных) знаний тебе».
Но это, конечно, не более чем мнемонический прием, а на самом деле, древняя формула составлена из сложнейших – и фонетически, и семантически – понятий. Знаменитое «ом», к примеру, означает что-то вроде наивысшей способности сознания. Этим слогом начинаются многие буддистские молитвы и речения. В частности, «Ом мани падме хум». При восприятии на слух, да еще и с неизвестного языка, звуки искажаются, так что «от греха подальше», я попросила Аляича записать мантру в моем блокноте. И, к удивлению своему, прочла вместо «ома» – «ум».
– Я ведь не настаиваю, – отбивался проводник от моих попыток углубиться в тему. – Может, это и неверно. У нас в Калмыкии, вообще, пишут кто в лес, кто по дрова, но мы не виноваты. Алфавит четыре раза менялся! До 1917 года у нас были собственные буквы, тодо бичиг – «ясное письмо». После революции зачем-то их сменили на русские.
– Ясно, зачем. Для порядку. Чтоб как у всех, – вдруг заметил философски Наран.
– Но в результате дело совсем запуталось, – возразил Аляич. – Как, спрашивается, изображать калмыцкие слова новым шрифтом? Учителя говорили: «пиши, как слышишь». И, естественно, все стали писать по-разному. Решили перейти на латиницу, кто-то сказал, что она лучше соответствует нашим звукам. Оказалось, ничего подобного. И опять на кириллицу «вернулись»…
– И что же, так теперь и пишите, как Бог на душу положит?
– Не без этого. Хотя, конечно, ввели по учебникам строгую норму. Да и народ больше учиться стал. Вы же знаете, «неуч» – для калмыка худшее ругательство.
Зеленый цвет охотнадзора – Профессорский лоск и сайгачьи радости – Калмыцкий холстомер
Самый грамотный, опытный, рассудительный, – в общем, «главный» человек в поселке Комсомольском и на всех Черных Землях (в Черноземельском районе) – это несомненно Наран Горяевич Бикшиев. В округе охотоведа знает каждый зверь и человек.
Странное дело: мы ведь не оповещали заблаговременно о своем приезде, а вошли – и на столе уже свежесваренный калмыцкий чай. Хозяйка дома – худенькая бессловесная женщина – появилась в комнате как из-под земли. Мелькнули над столом ее руки, влага зажурчала в пиалах, и каждый из гостей получил свою – с почтительным поклоном. Женщина накрыла на стол и – удалилась. Напиток источал густой аромат мускатного ореха, парного молока и сливочного масла. На столе был и обязательный атрибут традиционной трапезы, аппетитные борцоки – лепешки из сдобного теста, которые жарятся в кипящем жиру. Причем лепешки не плоские, а фигурные и «со смыслом»: если вам подают «хуц», то есть изделия в виде барана, значит, желают большого приплода. Узорчатые намекают на солнечный свет и удачу, а самые красивые крученые «мошкут» – символизируют «узел счастья», одну из Восьми буддистских драгоценностей. Как раз такие лежали у нас на столе.
В остальном же обстановка дома ничем не обнаруживала национальности его владельца. Подобная мебель живет в любом уголке постсоветского пространства. Обычные оконные рамы и скрипучие дверные петли. Но сейчас скрипеть ими никто не смеет – глава дома говорит с гостями:
– Антилопу вы так просто не увидите… Нынче сайгак боязливый пошел, – постепенно, словно рассказывая сагу, говорил Бикшиев, – раньше он человека не боялся, спокойно выходил на дорогу. А теперь приходится идти глубоко в степь – без оружия и без фотокамеры. Зверь же не отличит. Уж очень он пострадал за последние 40 лет: было 700 тысяч голов, сейчас еле 20 тысяч наберется. Что поделаешь с проклятым браконьерством?..
– Но вы же охотовед – кому знать ответ, как не вам?
– Да, калмык в душе своей – охотник, этого не вытравить, – помолчав, заметил наш хозяин. – Я и сам всегда был таким: если чувствуешь силу, почему не встать, не взять винтовку, не выйти на единоборство с сильным противником? Вы думаете, сайга – легкая добыча?! А вот она разбежится до 90 километров в час – попробуйте, подстрелите. Все из-за носа. Он действует как настоящий кислородный мешок, позволяя копытному не задыхаться на бегу. Но когда расстреливают животных с вертолета и не смотрят, самка ли под тобой, детеныш ли – с этим варварством я никогда не смирюсь.
Тут охотовед даже слегка ударил кулаком по столу. Потом продолжал уже мягче:
– Вообще-то особенно стали свирепствовать браконьеры в начале 90-х. Просто от нужды. Есть людям было нечего, а у сайгака мясо диетическое. К тому же развалился весь старый охотнадзор… А теперь все больше за рогами гоняются. В них пантокрин – говорят, очень ценное вещество.
– …А все же, чем оно так ценно? От чего помогает? – перекрикивая гул «шнивы», наседала я сутки спустя на нового ученого провожатого, профессора биологии Арылова, который, бросив текущие лекции в Элистинском университете, любезно согласился показать нашей «команде» заповедник-питомник Яшкульский. Там калмыцкая антилопа нашла надежный приют.
– Поверите ли – не знаю. Вокруг препаратов с пантокрином столько тумана… А фармацевты, вообще, не любят делиться секретами, – задумчиво произнес Юрий Нимеевич. – Так вот и выходит: у них – секреты, у нас – животные. И мы во что бы то ни стало должны сохранить хотя бы минимальный генофонд. Сайга – существо стадное, ниже 10 тысяч голов – это уже не популяция. Ее шансы на выживание в степи минимальны…
При этих словах мотор в последний раз сердито фыркнул и заглох. Остаток пути пришлось преодолевать пешком, что, однако, только воодушевило нашего ученого друга. Он метался от растения к растению, срывал пучок за пучком, страстно их нюхал, сыпал латинскими названиями. Я все ждала, когда профессор перемажется в мокрой зелени, но его университетский лоск был непобедим.
Питомник расположился на обширном пространстве – за сутки, думаю, не обойдешь. Да и границу глазом нельзя было бы определить, если б не тонкая сетка, отделяющая от воли «загон» с ручными сайгаками. Кстати, завидя нас, они так же «упорхнули» в глубь своей огромной «клетки», как поступили бы на их месте «дикари». Видимо, не такие уж питомцы Яшкульского домашние по духу, хоть и живут здесь уже в пятом поколении.
