Герой поэмы без героя
Сергей Беляков. Гумилев сын Гумилева. М.: Астрель
Название этой увесистой книги — пример отличного маркетинга. Читатель заранее заинтригован. Отсутствие на обложке положенного знака препинания еще можно списать на нерадивость корректора, но в нарочитой тавтологии, когда знаменитая фамилия повторена дважды, чудится потаенный смысл, дразнящая загадка. Ну как если бы, например, все мы считали отцом главного персонажа вовсе не автора «Пути конквистадоров» (а, скажем, автора «Тихого Дона»), и лишь теперь С. Беляков поразил нас открытием: Лев Николаевич, представьте, и на самом деле отпрыск Николая Степановича…
Уже с первых строк, однако, делается очевидно, что новая биография Льва Гумилева — вполне традиционная, без всякого глумливого постмодернизма. Никакой сенсационной бульварщины нет, смысл названия прост: автор, видимо, хочет подчеркнуть духовную близость старшего и младшего Гумилевых. Постоянно возвращаясь к этой теме, биограф повествует о «достойном сыне своего мужественного отца», о «природном (отцовском) оптимизме», о «генетической любви» героя к «дальним экзотическим странам», о том, что взгляд на войну у сына «отцовский, романтический и несколько легкомысленный», и даже о том, что судьба «посылала отцу и сыну одни и те же испытания».
Если о папе своего героя биограф пишет с упоением, то его маме — по закону сохранения энергии — достается куда меньше авторского сочувствия. «Любила Леву, но не умела помочь ему в жизни», «привыкла мелкие бытовые неурядицы поднимать до уровня несчастья, беды, катастрофы», «скупая и суровая к сыну», «приносила в жертву своему дару многое, в том числе и счастье сына». И так далее, с подробностями — про «эгоцентризм гения» и «сосредоточенность Ахматовой на себе». Левушка-Гумилевушка, маленький мальчик, ждет ее в Бежецке, она не приезжает. Лев Николаевич, узник ГУЛАГа, просит прислать необходимые ему научные книги, а она не шлет либо шлет не те. В то время, когда сын ворочает бревна в Норильлаге, мать — «веселая, счастливая дама в нарядном платье» — получает «допуск в закрытый распределитель», «лечится в лучшем кардиологическом санатории», и даже из блокадного Ленинграда ее эвакуировали «специальным самолетом, который охраняли истребители». Биограф сторонится явных кухонных свар в духе печально известной «Анти-Ахматовой», но повествует о матери Льва с укоризненными как минимум интонациями. А чего стоит леденящая душу история о том, как Анна Андреевна оклеветала подругу Льва, обвинив ее в стукачестве!..
Справедливости ради заметим, что и к самому Льву Николаевичу его биограф относится без особого фанатизма. Более того: сквозь толщу уважительных эпитетов, которыми сопровождается рассказ о многих (но отнюдь не всех!) гумилевских сочинениях, порой прорывается раздражение. «Ученые, особенно ученые талантливые, — вообще не слишком мирный и толерантный народ», — признает автор и подкрепляет этот тезис конкретными примерами из жизни Гумилева. Тот, как выясняется, был человеком малоприятным, если не сказать сильнее. «Он легко оставлял друзей и возлюбленных», «довольно быстро забывал оказанные услуги», «благодарность никогда не была добродетелью Гумилева», «скромность — не гумилевская добродетель», он «бывал необязателен во всем, что не касалось науки». Прибавьте к этому упомянутый биографом в отдельной главе почти карикатурный антисемитизм героя и его манию преследования (ему «часто казалось, будто коллеги ему мешают, вставляют палки в колеса»), мстительность и грубость — и вы получите классического социопата, эдакого «безумного ученого» (Mad Scientist) из голливудских страшилок.
Впрочем, и с ученостью у главного героя не все было гладко: как выясняется, он «не так уж хорошо знал даже европейские языки», в научных монографиях, «случалось, мешал правду с фантазией», «предположение, гипотезу, догадку Гумилев, увлекаясь, часто выдавал за истину», «редко отказывался от полюбившейся идеи, даже если она входила в противоречие с фактами» и вообще любил «превращать историческое исследование в первосортный детектив». Главное гумилевское детище, теорию этногенеза, «до сих пор не признает большинство историков и этнологов», а нынешние адепты считают ее чем-то вроде религиозной философии и до краев нагружают неудобоваримой мистикой…
Дочитав до конца книгу, мы знаем, что главный ее персонаж бросал любимых женщин и не любил евреев, писал скверные стихи и дурно знал иностранные языки, был плохим другом и ненадежным мемуаристом, а науку превращал в научную фантастику… Так, выходит, чуть ли не единственное достоинство Льва Гумилева — именно в том, что он сын Николая Степановича? Это неплохо для брошюры страничек в тридцать, но для восьмисотстраничного тома маловато. Может, С. Белякову при таком отношении к своему герою следовало не о сыне писать, а об отце?
Илья Фаликов. Евтушенко. Love Story. М.: Молодая гвардия
В России испокон веку возводили памятники живым царям и живым вождям. Живым поэтам — никогда. Легко представить, как товарищ Сталин инспектирует монументы товарищу Сталину. Но вообразить, как Пушкин назначает встречу у памятника Пушкину на Тверском бульваре, мог бы только человек с необузданной фантазией.
Ответвление традиционной книжной «ЖЗЛ», серия «ЖЗЛ. Биография продолжается» было придумано в издательстве «Молодая гвардия» как почтительное приношение в пантеон для здравствующих партийно-государственных персон высокого ранга. Уже вышли в свет строгие серо-серебристые тома жизнеописаний Путина, Зюганова, Примакова, Степашина, Кастро. И вдруг — Евтушенко: автор знаменитых строк «Со мною вот что происходит», «Окно выходит в белые деревья», «Ты спрашивала шепотом» и т. д.
Появление этого литпамятника выглядит парадоксальным лишь до тех пор, пока мы считаем стихотворческую составляющую главной в биографии поэта Евтушенко. Но если счесть литературу все-таки второстепенной частью биографии видного общественного деятеля Евтушенко, новая книга о нем прекрасно вписывается в приведенный выше ряд. Для биографа его герой — прежде всего «медийная фигура», и этот тезис подтверждается газетными выдержками, маршрутом перемещений по миру и подборкой фото: Евтушенко с Гагариным и Сикейросом, Никсоном и Пикассо, Шостаковичем и Робертом Кеннеди, на обложке «Тайм» и на съездовской трибуне (на фоне Михаила Горбачева).
Было бы несправедливым говорить, что в семисотстраничной книге совсем уж обойдена вниманием собственно поэтика Евтушенко. Кое-какая мелочишка перепадает и музам. «Он пишет ямбы-хореи, рифмует чистенько», «с метафорами он не мудрит», «стих совпадал с широким шагом молодого зоркого человека», «стилистика стихов прирастает новыми объемами и красками», налицо «свежий выдох, достойный нового поэта» и «живой коловорот стихотворства». Ну и прочая «лирическая влага», «навзрыдные ноты», самородки «среди водных потоков лишнего», «нравоучительная линия, протянувшаяся поднесь», и «космогоническая интуиция Большого взрыва». Право же, лучше уж вообще никакого разбора стихов, чем вот такой.
Автор книги — профессиональный литератор, и тем досаднее то и дело спотыкаться о его корявый слог: «надписательские структуры перевели стрелку инициативы», «в некоторых головах может возникнуть вопрос», «в лице Смелякова наглядно подтвердилась мысль Мандельштама», «Япония надолго запала в него», «Евтушенко нацелен на все группы мирового народонаселения», «он выходит на дорогу разлучения с нехудшим, непустоголовым читателем» и прочие перлы. Автор не скажет в простоте: юный Женя, дескать, мог бы стать шпаной. О нет, «ему грозил преступный жребий многих сверстников».
Биограф стихотворца движется не от стиха к стиху, но от поступка к поступку. Хотя автор считает книгу почти «дифирамбической» и декларирует симпатию к герою, тот жестко пришпилен к календарю. В Евтушенко «нашлось то, что понадобилось времени, ибо оно, время, течет по жилам этого поэта», он «впускает в стихи биографию времени», «ультразвук времени (???) ложился на его голос», в его стихах «густо концентрировалась вся проблематика тех дней». Ради того, чтобы «остро поговорить о насущем», герой книги способен «пройти по минному полю конъюнктуры без окончательных потерь». Каким образом? Благодаря умному компромиссу.
В качестве образцового примера такого компромисса автор приводит историю первой публикации в СССР романа «Мастер и Маргарита», который, мол, пусть и с купюрами, но все же увидел свет хлопотами «главного редактора журнала «Москва» Михаила Алексеева». По мнению биографа Евтушенко, из этого случая его герой извлек важный урок: «За помощью в трудные минуты можно обратиться к людям консервативным (каким был Алексеев), нежели шумно свободомыслящим». На самом деле в 1966–1967 годах главным редактором журнала был еще Евгений Поповкин, и именно ему принадлежит честь публикации булгаковского шедевра. А Михаил Алексеев, пришедший в «Москву» годом позже, стал публикатором другого романа — «Ягодных мест» Евтушенко. Маленькая разница.
