Буду Вам очень признательна, если Вы найдете возможным принять участие как в подписке, так, по возможности, и распространении издания.
Если Вы можете помочь нам в этом деле, не откажите в любезности дать знать, и я Вам вышлю еще несколько подписных листов.
При сем прилагаю также заметку о книгах, на случай если возможно поместить ее в местной прессе.
Принося Вам заранее мою искреннюю благодарность, остаюсь уважающая Вас
Нат. Шестова-Баранова[132]
О том, что Шор работал над книгой о Шестове, мы узнаем и из письма его жены, Надежды (Надивы) Рафаиловны М. Гордону, секретарю иерусалимского книжного издательства Mosad Bialik. Сношениями с официальными лицами, определявшими судьбу сочинения мужа, ей пришлось заниматься самой потому, что Шор находился в это время в больнице. Письмо не датировано, но из контекста с ясностью вытекает, что речь идет о 2-й половине 1940 г.:
Многоуважаемый г. Гордон,
простите, что пишу по-русски: я нахожусь сейчас в такой спешке, что не могу сосредоточиться на еврейском правописании и не хочу испытывать Ваше терпение зрелищем моих ошибок.
К моему глубокому сожалению, мне не удалось застать вчера переписчика и получить у него материал. Чтобы хоть что-нибудь пришло к заседанию, посылаю Вам в срочном порядке (к сожалению, по-русски) некоторый материал, который может дать представление о характере, задачах и направлении работы моего мужа, а также статью его о Шестове, которая была прочитана им в апреле этого года в Радио <sic> и потом напечатана в Даваре. Работа моего мужа является результатом не только методического изучения произведений Шестова, но личного общения с ним. Вся работа рассчитана на 20–22 печ<атных> листа.
Если только будет малейшая возможность, то сегодня пошлю Вам еще и часть работы на иврите. Если бы не болезнь моего мужа, то весь материал был бы давно в Ваших руках. Было бы очень желательно, если бы вопрос о его работе был бы решен в ближайшее время, чтобы он мог бы сейчас же <по> выходе из больницы приступить к окончательному оформлению своей книги[133].
После того как Шора выписали из больницы, он получил от самого М. Гордона датированное 20 января 1941 г. письмо следующего содержания (в подлиннике на иврите):
Многоуважаемый господин,
Я прочитал в газетах сообщение о том, что Вы выписались из больницы, и хочу воспользоваться случаем, чтобы передать Вам свои пожелания скорейшего и полного выздоровления. Я надеюсь, что Вы с новыми силами вернетесь к Вашей обычной работе.
Пока Вы находились в больнице, в прессе появилось объявление о том, что мы намерены в этом году издать 3 книги: художественную, публицистическую и научную. Мы просили авторов представить свои рукописи не позднее 31 января, с тем чтобы передать их на чтение нашим рецензентам. В ответ пришло уже несколько материалов, и мы надеемся, что и Вы также сумеете подать нам до истечения срока свою рукопись о Льве Шестове и его учении. Наши рецензенты заинтересованы представить свои заключения без промедления, и мы надеемся огласить авторам наше решение не позднее начала марта.
С глубоким уважением и почтением,
М. Гордон[134]
Мы не знаем, как в точности развивались события в дальнейшем, но судя по тому, что книга Шора о Шестове так и не увидела свет, следует полагать, что то ли автор из-за болезни не сумел вовремя представить рукопись на конкурс, то ли сыграло свою роль отрицательное заключение рецензента, то ли возникла какая-то другая причина, не позволившая этому замыслу обрести телесную плоть ни тогда, ни потом.
Время спустя, по всей видимости, в середине 1942 г. Шор вновь вернулся к неустроенной издательской судьбе своей рукописи о Шестове. В недатированном, но, судя по контексту, относящемся именно к этому времени письме Эйтингону он писал:
Дорогой Макс Ефимович
<…>
Посылаю Вам одновременно с этим письмом Экспозе моей работы о Л. Шестове и мой доклад Афины и Иерусалим, кот<орый> я читал в Радио, и буду Вам очень признателен, если Вы переговорите с Гринбаумом[135] в том духе, о котором мы сговаривались при нашем последнем свидании в Ерусалиме. Как Вы помните, дорогой Макс Ефимович, дело идет о том, чтобы Мосад Бялик решился бы заключить со мною договор на этот труд на основании моего экспозе и Вашей рекомендации (без того, чтобы я дал бы им несколько глав на еврейском языке) и чтобы мне был бы выдан аванс, который позволил бы мне приступить к работе и ее осуществить. Экспозе, доклад в Радио и мою статью об историческом значении Л. Шестова Давар) на еврейском языке я передам Гринбауму при свидании; полтора года тому назад я передал эти материалы секретарю Мосада Бялик, М. Гордону; возможно, что они в его материалах еще хранятся.
Заранее благодарю Вас за Вашу доброту и внимание и шлю Вам и Мирре Яковлевне наши самые лучшие приветы. Мой отец был очень тронут Вашим письмом и ответит Вам, лишь только отдохнет немного от волнений и усталости, связанных с его юбилеем[136].
И вновь что-то помешало и расстроило планы Шора. С известной долей вероятности можно предположить, что книга не вписывалась в апокалипсический фон эпохи. Палестина, вроде бы далекая от основного театра военных действий, однако не менее других стран, а в определенном смысле даже и более была вовлечена в кровавый хаос: в Европе происходило истребление миллионов евреев. Пусть и прочитывающая учение Шестова в библейско-еврейском контексте, но все же обращенная к сложным философским материям, а не к более простому – «земному» материалу и написанная «элитарным» языком, внятным лишь единицам, а не демократическому большинству, работа Шора вполне могла быть воспринята теми, от кого зависело ее издание, как неурочная, демонстративно-неуместная, и тем самым растерять остатки актуальности, которая и раньше не ощущалась в Палестине как особенно острая.
30 июля 1943 г. из жизни ушел Эйтингон, один из тех немногих, на влияние и поддержку которого, кроме Я. Зандбанка (к тому времени тоже покойного), мог рассчитывать Шор в своей деятельности апологета-популяризатора шестовских идей и одного из хранителей памяти о философе. Тем не менее, ни уверенности в правоте и ценности дела, которым он занимался, ни надежды на то, что оно принесет когда-нибудь зримый результат, он не терял: продолжал работать над книгой и читать лекции о Шестове. Сохранилось письмо к нему Елизаветы Исааковны Мандельберг, сестры Льва Исааковича, от 7 июня 1943 г., в котором она писала:
Дор<огой> Евс<ей> Дав<идович>! Спасибо за Вашу лекцию. Знаете, я боюсь воспоминаний, особен<но> о близких людях. Я не смотрю на фотографии, избегаю вещей, напоминающих о близких, ушедших. Когда Вы сказали, что будете читать о Л<ьве> И<сааковиче>, я сначала инстинктивно обрадовалась, а потом испугалась… Я с трепетом и страхом шла на лекции перед тем. И это тот страх, кот<орый> бывает у раненой, когда боишься, чтобы дотронуться до раны. Когда Вы читали, то страх постепенно проходил, и наступило не только какое-то успокоение, но и облегчение. Знаете, у меня беспрерывная, неослабевающая тоска, и как будто на лекц<ии> от нее освободилась и то немного отдохнула. Спасибо еще раз.
С приветом сердечным
Е. Мандельберг[137]
На это письмо 9 июня (по почтовому штемпелю) Шор ответил словами благодарности за искренне прочувствованное внимание к своей деятельности:
Дорогая Елизавета Иса<а>ковна,
от всей души благодарю Вас за Ваше письмо. Оно явилось для меня самой большой наградой за мою работу, посвященную творчеству Л<ьва> И<сааковича>. Я мечтаю о том, ч<тобы> довести эту работу до конца, и буду необычайно рад, если она будет принята Вами так же, как и моя лекция, которая является фрагментом этой работы.
Ваше письмо обрадовало и взволновало меня. Читая его, я понял, какую неосторожность сделал я, согласившись читать в В<ашем> присутствии о Л<ьве> И<сааковиче>. Если бы я заранее подумал об этом, то, верно, не решился бы это сделать. По-видимому, и здесь Л<ев> И<саакович> прав: надо, не оглядываясь и не раздумывая, идти к той цели, которая тебя влечет, даже если и не знаешь, в какую страну придешь.
Всю эту неделю я собирался В<ам> написать и поблагодарить за В<аше> деятельное дружеское участие. Но сейчас же после нашего возвращения Надя заболела гриппом, и это окончательно лишило меня возможности урвать время на письмо.
В этот приезд я особенно внятно почувствовал сожаление о том, что мы живем в разных городах и что-то мешает нашему постоянному общению.
Еще раз за все благодарю.
Преданный Вам
Е. Шор[138]
* * *
Как в биографии Шестова, так и в его «постбиографии» палестинский эпизод занимает вроде бы ничтожное по времени и значению место. Однако в создании аутентичного «портрета времени» и полнообъемной монографии о философе, на отсутствие которой было указано во вступительной статье (см. прим. 1), важны и существенны, на наш взгляд, все краски и компоненты, и открытие любых биографических «малостей» и подробностей или обнаружение неизвестных страниц в «книге жизни» наряду с перечитыванием страниц известных, не в полной или не в адекватной мере прочтенных раньше, приобретает здесь весьма продуктивную научную перспективу.
