На песчаной отмели в прогретой воде в полдень купались трясогузки и воробьи. На земле виднелись следы двух лосей. «Они тут переходят речку». Мы караулили, но лосей не увидели. Зато увидели у воды два любопытных глаза. Володька выпрыгнул, и через минуту в лодке у нас сидел подросток-енотка. Он первый раз, наверно, увидел воду, в первый раз видел людей. Сжался в комок, но держался с достоинством. Володька сосал укушенный палец, а я греб к дому. С этого дня нас в комнате стало трое. Енота мы поселили в шкафу. Он пожирал яйца и рыбу и рос так быстро, что через семь дней мы боялись к нему притронуться. Расстаться с пленником было жалко, но в комнате стало попахивать зоопарком. Пришлось отвезти енотку на песчаную отмель.
Вечерами мы сидим на поваленном дереве у воды и слушаем, как поют козодои. Р-р-р-р-р-р… Даже и непохоже на песню, а слушать приятно. Весь вечер: р-р-р-р-р-р. Летает козодой близко, почти цепляет Володькину голову, нырнет – и снова кверху летит. Чем мы ему полюбились? Володька успешно решает эту задачу: «Мошек около нас ловит». Над водой с тонким писком порхают летучие мыши. Володькин отец принес из погреба молока, присел, фонарь на сучок повесил. Сейчас же у фонаря появился рой мошкары. «Гляди…» – шепчет Володька. Из темноты на армию мошек пикирует огромная стрекоза. Минута – опять пикирует, опять, опять… Слышно, как шелестят прозрачные крылья. Даже Володькин отец из любопытства привстал. Никак не можем разглядеть момент, когда охотник хватает добычу…
Тот самый енотка…
Ночь. Р-р-р-р-р-р… Под эту песню мы идем с фонарем к дому. «Дороги в лесу просохли. Вы бы завтра за хлебом в Капустищи смотались…» – говорит Володькин отец. Пьем молоко. В открытое окно слышно: чуть трепещут листья на верхушке осины и кричит перепел. Пахнет летом.
«Дядь Вась, а кто изобрел велосипед, ему премию дали?» Я понимаю Володькин вопрос, потому что и сам полным ртом хлебаю ветер и радость от езды на двух волшебных колесах. Рубашки у нас надуваются парусами. Березы расступаются, земля прыгает под колесами, и, как при всякой быстрой езде, хочется петь. До Капустищей нам ехать километра четыре, но мы нарочно делаем крюк и раза в три удлиняем дорогу. Вернее, мы едем почти без дороги, по лугам, пестрым от разнотравья. Тропинка еле угадывается. Ромашки и синие колокольчики намотались на спицы. Разомлевшие от жары, испуганные гусыни поднимают из травы головы и провожают нас долгим шипением. Спутанные лошади смешно прыгают и ржанием на всякий случай зовут жеребят поближе. Взлетают длиннохвостые желтые птицы. Мы едем, едем. Когда ноги немеют, делаем остановку, валяемся на теплой траве, жуем кислые, уже постаревшие прутики конского щавеля. Возле опушки на дубовых кустах Володька ловит огромного с рогами, как у оленя, жука. Потом минут двадцать мы бегаем, снимаем пестрого, как индеец, удода. Он, видно, только что выпрыгнул из гнезда, летать еще не умеет, но бегает быстро, а когда остановится – смешно кланяется, достает длинным клювом до самой земли.
Переправляемся на пароме. Делаем еще один крюк, чтобы поглядеть на старую церковь, в которой четыре дня прятался вор, обобравший сельпо в Капустищах. Сидим на горячем могильном камне с надписью «Поклонитесь усопшему Герасиму Чернецову» и глядим, как по Сейму, то пропадая, то появляясь между деревьями, плывет большой катер с баржею на буксире. Нам осталось проехать в сельпо мимо белых, крытых красной черепицей домов, но Володька заметил аиста у воды. Мы проследили, куда полетел аист, и минут через десять уже стояли у старого вяза с гнездом на верхушке. Две птицы трещали клювами, нагибались и поправляли что-то в гнезде. Потом одна улетела. Володька сказал: «Один раз видел – аист нес ужака…» Эти шесть слов нас погубили. Мы стали лагерем в стороне от гнезда и приготовили аппараты – почему бы и сегодня аисту не принести птенцам ужака? «Представляешь, Володька, снимок?!» Володька оценил важность задачи.
Час ждем, другой ждем. Аисты трещат красными клювами, поочередно летают за речку, но ужаков не приносят. Три часа ждем. Плюнуть бы и поехать, а вдруг как раз принесет?.. В этот день аисты ужака не поймали. Мы спрятали в рюкзак аппараты, купили в крайнем дворе огурцов и, закусив, снова воспрянули духом. «А что если глянуть, что там, в гнезде?» Я снял сандалии и полез. На середине пути понял: надо вернуться – слишком высоко. Но легко ли так «опозориться»!.. И я продолжал лезть. Аист слетел с гнезда и сел по соседству на грушу. Он стоял на одной ноге и не сводил с меня глаз.
Гнездо было похоже на большую кучу мусора. На мусоре сидели четыре покрытых белым пухом птенца. Я сделал снимки и провел в гнезде небольшие раскопки. Вот что я обнаружил: гусиное перо, кусок газеты «Советский спорт», детский носок, сухую лягушиную лапку, обертки конфет, солому, два воробьиных гнезда с птенцами, кусок облезлой пленки от кинофильма «Анна на шее», страницу из учебника алгебры и еще всякую всячину. Раскопки прервал голос на горке: «Ах, окаянные!..» Я увидел бабку, бегущую с коромыслом наперевес, и стал быстро спускаться, чтобы самому принять бой. «Ах, окаянные! Они что, вам мешают?..» Я спустился, когда находчивый Володька уже потушил пожар: «Это, бабушка, для науки…» Старуха поверила и даже сочувственно оглядела мою разодранную рубаху. «А я думала, ребятишки… Черногузы к нам девятый год прилетают». Мы вспомнили про хлеб и стали с бабкой прощаться.
Жук с рогами, как у оленя.
В одной из книг В. Песков раскрыл секрет, кто же такой Володька, поместив к «Володькиному лету» это фото: Дима, любимый внук Василия Михайловича.
На дверях сельпо висел большой красивый замок. Но продавец жил близко, и мы кинулись продавцу в ноги. Продавец узнал Володьку: «А, Михайлов сын…» – и дал нам четыре буханки пахучего теплого хлеба…
«Да где же вы пропадали?!» – всплеснула руками Володькина мать. Пришлось рассказывать все по порядку.
Потом были еще хорошие дни. А в конце отпуска опять пошел дождь. Мы сидели под крышей на сеновале и вспоминали. «А бутылка?» – сказал Володька. Он сбегал и принес засмоленную бутылку с письмом. «Пустим, а?» Под дождем мы пошли к лодке и поплыли к Сейму, мимо гнезда зимородка, мимо «енотной отмели», мимо плотвиного места… Бутылка поплыла, чуть качаясь. Стадо гусей посторонилось, и бутылку вынесло на течение.
Кто-нибудь подберет и откроет бутылку. Может, это случится в близком селе на Сейме, может, в старом городе Рыльске у переправы, может, у сахарного завода, а может, и еще дальше – Сейм впадает в Десну, Десна течет в Днепр, Днепр – в Черное море… Письмо в бутылке забавное и немного грустное, потому что писалось в дождливый, пасмурный день. В письме указаны наши с Володькой координаты и есть обещание поделиться маленькой тайной, которую знают пока что два человека – Володька и я.
Фото автора. Якушино, Курская область. 11 июля 1965 г.Я слышал однажды, как всем известный усатый кавалерист сказал студентам: «Лошадь, она еще покажет себя…» Все улыбались – кому не ясна судьба лошади на земле. В память о ней останутся только названия: «лошадиная сила», «мотор в сто пятьдесят лошадиных сил», «ракета в миллион лошадиных сил». Миллион лошадей пришлось бы запрячь, чтобы поднять Гагарина над землей. А по земле человека унесет одна лошадь. Однако и на земле человек выбирает мотор – пятьдесят лошадей сразу!
Но человека с лошадью связывают тысячи прожитых лет. И, наверное, поэтому усатому кавалеристу хочется верить: «лошадь себя покажет»; наверное, поэтому я испытал первобытную радость, когда по песчаному берегу на лошадях со свистом и гиканьем мчались в воду мальчишки. Одна такая скачка – целая школа для человека. Удержавший в узде одну лошадиную силу сумеет потом управлять упряжкой и в миллион лошадиных сил…
Конечно, их надо бы вздрючить. Старый литой орел, наверное, и пятерых выдержит, но ведь шею можно свернуть. Я вышел из лесу и приготовил уже мудрое слово взрослого человека. А потом передумал. Три спины, три затылка, босые ноги под левым крылом у орла… Мальчишки о чем-то говорили, что-то видно им было за лесом, за водокачкой и старинным княжеским домом.
– А если в том месте дырку проделать и все глубже и глубже рыть, до самой Америки? А потом по канату вжик – и там… Ну, какой-нибудь скафандр для этого сконструировать…
– А я вчера до совхоза машину гнал. Отец был пьяный. Говорит: «Садись, Витька, на мое место. Только не по дороге валяй, а по лугу…»
Крайний из мальчишек держал поспевшие одуванчики. Он надувал щеки, и белый пух летел над прудом к другому берегу.
– Вон опять, опять пыль поднимает…
