— Нет, машин вроде не было. Видела, правда, четверых парней, но это еще до Вали, минут за двадцать…
Сообщение насторожило лейтенанта, и он узнал, что парни были навеселе, задирали друг друга, толкались, громко разговаривали. Один из них был знаком хозяйке: работал с ее сыном в одной тракторной бригаде.
Допив чай, Ильяс распрощался.
События развивались быстро. Трое трактористов и один прицепщик были доставлены в милицию. Каждый в отдельной комнате писал о том, Как провел первомайскую ночь. Изложенные письменно показания троих мало чем отличались друг от друга: напились пьяными, не помнили, как добрались до совхозной усадьбы. Проспали до утра. Лишь одно — четвертое показание было несколько необычным: шел со всеми, потом отстал и проспал до вытрезвления на обочине шоссе.
Теперь уже и Храпко, и Меркулов, и Акишев работали уверенно. Утром алиби трех механизаторов полностью подтвердились, а на квартире четвертого, отставшего в пути Валерия Синеглаза, во время обыска нашли пиджак со сгустками запекшейся крови на плече и под воротником.
— Не знаю, откуда кровь, — заявил он на допросе. — Пьян был, не помню, может, подрался с кем…
И только, когда ему предъявили заключение экспертизы о том, что кровь, взятая на анализ с его пиджака, тождественна группе крови Валентины Трубиной, он заговорил.
В сумерках он проснулся от охватившего его озноба и увидел девушку, шагающую по шоссе.
— Эй, ты, дай водки, — крикнул он, рассчитывая, что в этот праздничный день девушка несет из городка в село именно водку.
Та не оглянулась и ускорила шаг. Синеглаз за ней. Девушка побежала. В пьяном дурмане парень на ходу поднял с дороги камень и Попал Вале в голову. Она упала. Убийца склонился Над ней, отрезвев на мгновение от страха.
— Ну встань! Встань же! — закричал он.
Но девушка не шевелилась, и в Синеглазе вновь проснулось пьяное остервенение зверя…
На каменистом берегу горной речушки он наспех прикрыл труп камнями и сухой прошлогодней травой.
* * *
Мишку освободили. Он был рад, как может быть рад только человек, вновь обретший и солнце, и воздух, и свободу. На прощанье майор отозвал его в сторону:
— Слушайте, Самсонов, — сказал он. — Я вам рекомендую изменить образ жизни. С такими задатками, как у вас, Недолго и до настоящего преступления.
Мишка, потупившись, смотрел, как следователи садились в машину, и не знал того, что во всем этом деле, связанном с ночной трагедией на шоссе, самым трудным было доказать его невиновность.
Только-только перестал капать дождь, затихали слабо рокочущие струи, глухо хлеставшие из водостоков. Близились сумерки, в слабеющем свете дня особенно выделялись желтые пятна опавших листьев, отмытые дождем, Блестел мокрый асфальт, и холодный влажный воздух приятной крепкой сыростью вливался в легкие. Валентина Ивановна Шаганова шла по улицам поселка ровной твердой походкой. Присущий ей физический недостаток — легкая, малозаметная хромота скрывалась горделивой поступью.
Постепенно померкло небо, зажглись редкие, неяркие фонари. Валентина Ивановна подошла к поселковому парку. Сразу же шагнула в сторону от резко освещенной центральной аллеи, с отрешенностью и наслаждением села на скамью, тускло голубевшую в полумраке. Она смотрела и смотрела перед собой, остро не желая чтобы кто-нибудь сейчас забрел сюда, в тишину, которой не мешал хриплый, клокочущий ритм веселого танца; назойливой мелодией, казалось, был пропитан весь парк.
Не было сейчас в ней никакого чувства, никакого желания, она знала, что если вдруг внезапно на дорожке возникнет красивый мужчина средних лет, хорошо одетый и, значит, при деньгах, она не сумеет очаровательно приподнять левую бровь, осветить свое лицо рассчитанной полуулыбкой, сказать несколько незначащих слов о погоде, но с таким загадочным напряжением голоса, с такой интонацией, чтобы мужчина заинтересованно остановился, заговорил, стараясь незаметно осмотреть Валентину Ивановну. Он увидит ее тонкое лицо, немного бледное от пудры, ее глаза, нежно загорающиеся, когда, наконец, предложивший ей провести вечер незнакомец уже привел ее в ресторан, когда уже она выпила первый стакан вина, притворяясь, что пьет только подчиняясь непреоборимому обаянию собеседника. На самом деле, именно первый стакан воспринимался ею с неожиданной радостью, она жадно пила вино и потом, как ей казалось, становилась вдохновенной, осторожно соблазнительной в движениях.
Она понимала, что вино — лишь кратковременное спасение, что мгновенное забвение после оборачивается жестокой, неутихающей многие часы головной болью, противной сухостью во рту с металлическим привкусом. Все тяжелее ей было обманывать своих детей, когда измученная, пошатываясь, она возвращалась домой. Все мучительнее было говорить, пряча озлобленные глаза, тяготясь обязанностью оправдываться, что она задержалась, поскольку на службе было много работы. Все больнее отзывалось в ее душе пренебрежительное осуждение соседей, с ленивой злобой перебрасывавшихся руганью, однообразной и презрительной.
Но странно: чем настоятельнее жизнь заставляла ее бросить пить, чем острее она осознавала, что дальше так жить невозможно, тем яростнее она бросалась к водке, тем угрюмее заглушала в себе голос совести. Она замечала, что в последнее время она стала скучнее, торопливее, ей хотелось не разговаривать, быстрее опьянеть. Она научилась пьянеть, постепенно вызывая в своей отуманенной алкоголем душе ощущение волшебной силы, блистающей всеми красками радуги мира, и собеседник ей становился дорог, когда выпитое напрочь отбрасывало действительность, не устраивавшую Валентину Ивановну.
Тем временем парковые фонари предупредительно замигали, молодежь с шумным хохотом и возгласами заспешила к выходу. Потянулась за ними и она. Около выхода спохватилась, встряхнулась, вновь пошла твердой и ровной походкой. Асфальт влажно поблескивал, она посмотрелась в витринное цельное стекло, с усмешкой вспоминая слова недавнего случайного кавалера: «Женщина готова целый мир превратить в зеркало!» В темном стекле отразилась стройная красивая женщина с напряженно поднятой головой, хорошо одетая.
Она медленно пошла прочь, но через минуту увидела впереди несколько грузную фигуру продавщицы Александровой. Тяжелые раздумья, муки совести, недовольство жизнью и собой сразу покинули ее. Она решительно догнала Александрову, ясно улыбнулась ее невзрачному кавалеру. Смутившаяся Александрова подавила недовольство, представила ее своему сопровождающему. Валентина Ивановна мягко и медленно взяла робкую руку мужчины, оглянулась, заметила такси и воскликнула: «Нам пора ехать!»
Глубокой ночью, когда совсем закаменело лицо у мужчины, когда на столе с закапанной вином скатертью, с неубранными кусочками фольги стояли опорожненные бутылки и бокалы с недопитым шампанским, Валентина Ивановна достала отчет Александровой, крепко обняла ее, сказала:
— Умница, Раечка! Наслаждаться жизнью надо, любить надо, а деньги мы с тобой раздобыть сумеем — вот здесь напиши… — Они деловито исправили остаток в отчете, занизив его на тысячу рублей.
И это была последняя ночь Шагановой на свободе.
На следующий день ее допрашивал следователь Иван Аверьянович Федченко. Она торопливо брала предлагаемые сигареты, поспешно наклонялась к любезно зажженной спичке, и все надеялась втайне, что ее обаяние отведет беду. Но следователь, оказав любезность, вновь становился сухим и строгим. Он лишь скорбно и непритворно морщился, когда Шаганова хладнокровно лгала, отрицая все, пренебрегая доказательствами. В то же время она с тревогой смотрела на увеличивающееся количество денежных документов, нервно поглядывала на стол. Издалека она разбирала свою подпись, четко виделись ей и фамилии продавцов.
Но еще продолжала хитрить, тем более, что документальная ревизия, проведенная по настоянию следователя, ничего не дала. Следователь не знал, что ревизоры были обмануты в той самой Актауской объединенной торговой дирекции, где Шаганова работала главным бухгалтером.
— Иван Аверьянович, — говорила она, с наслаждением вбирая сигаретный дым, — сколько вы будете еще копать? Ведь вы не нашли ни одного доказательства! Я вами недовольна. Вы злы и несправедливы. То, что вы говорили о хищении денежных средств, ко мне не относится…
— Пригласите… — и Иван Аверьянович назвал имя продавщицы одного из магазинов. Шаганова невозмутимо постукивала наманикюренным ноготком по тлеющей и уменьшающейся сигарете.
— В тот месяц она занизила товарные остатки, — глухо сказала продавщица. — Себе взяла полторы сотни.
— Что ей верить, гражданин следователь! — с улыбкой воскликнула Шаганова. — Она из зависти хочет оболгать меня. Сама горемыка и другим испортить жизнь хочешь!
