Все это приводит к удивительному заключению. Свыше 80 лет успело минуть с тех пор, как распахнул ворота Дахау, но и поныне так и не существует единой, всеобъемлющей оценки понятия «концлагерь». Несмотря на колоссальное количество литературы – книг выживших узников, трудов ученых-историков, и не только историков и т. д., – не существует всеобъемлющей истории, которая четко и ясно представила бы поэтапное развитие концентрационных лагерей и происходившие в них изменения. Если что и необходимо в первую очередь, так это исследование, которое, зафиксировав всю сложность лагерей как единого целого, без разбиения на фрагменты, но и в то же время безо всяких попыток упрощения, поместило бы их в более широкий политический и культурный контекст. Но как написать такую историю концлагерей?
Чтобы отвлечься от настоящего, заключенные часто говорили о будущем, и в течение нескольких дней в 1944 году в небольшой группе еврейских женщин, депортированных из Венгрии в Освенцим, оживленно обсуждался фундаментальный вопрос: если они все-таки выживут, то как поведать о постигшем их остальным? Есть ли на свете способ, который позволит им донести до других то, что означал Освенцим? Возможно, с помощью музыки? Или выступлений, книг, произведений искусства? Или, может быть, это будет кинофильм о том, как узников ведут в крематорий, а зрителей перед тем, как пустить их в зал, заставить постоять на морозе голодными, раздетыми, изнемогающими от жажды, то есть заставить их испытать то, что испытывали они на лагерном плацу во время переклички? Но даже это, считали женщины, не гарантирует понимания того, чем была их жизнь здесь[64]. Узники других концентрационных лагерей тоже думали так же. Те заключенные, кто тайно вел дневники, например, нередко мучились над невозможностью передать словами испытываемые ими муки. «Язык здесь заканчивается, – писал норвежец Одд Нансен 12 февраля 1945 года. – Просто нет слов, чтобы описать ужасы, свидетелем которых я стал». И все же Нансен продолжал писать почти ежедневно[65]. И дилемма – внутренняя потребность описывать неописуемое – еще сильнее мучила после освобождения, поскольку еще многие из оставшихся в живых изо всех сил пытались описать преступления, которые, казалось, пересиливали язык и ни во что не ставили разум[66].
Вопрос, как воссоздать прошлое, очевидно, центральный для историков. Написание истории всегда чревато проблемами, а если речь заходит о терроре нацистов, тут приходится сталкиваться с нагромождением проблем. Стоит загодя сказать, что никакой исторический метод не может рассчитывать на полный охват ужаса лагерей. Если судить более широко, трудно подыскать адекватный язык, что шокировало и ученых, и тех, кто пытался воссоздать хронику лагерных событий, ничуть не меньше, чем переживших ад узников. «Я рассказал о том, что увидел и услышал, но не все, – передал диктор радиостанции CBS Эдвард Р. Мерроу в завершение своего знаменитого радиорепортажа из Бухенвальда 15 апреля 1945 года. – Большую часть просто не выразить словами»[67]. И все же мы обязаны хотя бы попытаться. Если будут хранить молчание, то большая часть истории лагерей очень скоро окажется в руках всякого рода оригиналов, фантазеров, дилетантов и ничтожеств[68].
Самый эффективный способ исчерпывающего описания концлагерей – это всеобъемлющий исторический подход, предложенный Солом Фридлендером для того, чтобы соединить «политику преступников, отношение окружающего общества и мир жертв». В случае с концлагерями это означает историю, исследующую их изнутри, а более широкие слои населения вовне; историю, объединяющую макроанализ нацистского террора с микроисследованиями отдельных действий и реакции на них; история, показывающая синхронность событий и запутанность системы СС на контрастах событий между ними и внутри их, отдельные лагеря на всей территории оккупированной нацистами Европы[69]. Переплетаясь друг с другом, эти отдельные нити и составляют собственно историю, детальную и всеобъемлющую, которая, впрочем, обречена на неисчерпаемость и истину в последней инстанции. Какой бы всеобъемлющей она ни была, она так и останется историей, но никак не историей концлагерей.
Преследуя цель создания этой интегрированной истории, данная книга рассматривает концентрационные лагеря СС в двух ракурсах, сливающихся в единую картину. Сначала в фокус попадают, нередко взятые крупным планом, жизнь и смерть в лагерях, затем изучение условий лагерного микрокосма – условия проживания и выживания, принудительного труда, система наказаний и, кроме того, эволюция лагерей в течение длительного времени. Абстрагирования ради большая часть этой истории будет представлена глазами тех, кто ее делал: тех, кто управлял лагерями, и теми, кто в них томился[70].
В концентрационных лагерях СС в разное время служило несколько десятков тысяч мужчин и женщин, возможно, 60 тысяч, возможно, больше[71]. Обычно охранников представляют, как правило, законченными садистами, образ этот проходит почти через все мемуары бывших узников концлагерей. Всех их награждают соответствующими эпитетами – «зверь», «костолом», «ищейка»[72]. Часть охранников вполне соответствует данным характеристикам, но данная книга, следуя примеру одного из недавних исследований нацистских преступников, рисует более комплексные портреты[73]. Фон и поведение штатных служащих СС весьма разнятся, и различие в их поведении менялось в течение всего периода существования Третьего рейха. Не все охранники допускали акты жестокости, и лишь считаные из них могли считаться психологически неуравновешенными. Как давным-давно признал Примо Леви, преступники тоже были человеческими существами: «Да, монстры существуют, но их слишком мало, чтобы на самом деле представлять опасность. Обычные люди куда опаснее»[74]. Но насколько «обычны» были охранники?
Какова была цель творимых ими актов насилия? Что привело некоторых к крайней жестокости? Что останавливало других? Отмечалось ли поведение женщин-охранниц от такового их коллег мужчин?
Так как в природе не существует типичного преступника, так нет и типичных заключенных. Безусловно, террор СС пытался лишить узников индивидуальности. Но, невзирая на унифицированную лагерную одежду, каждый заключенный переживал лагерную жизнь по-своему; страдания носили всеобщий характер, но страдали все по-разному[75]. Жизнь заключенных определялась многими переменными величинами, многое зависело от того, когда и где они находились (хотя даже узники, содержавшиеся в одном и том же барачном секторе, зачастую отличались друг от друга настолько сильно, что могло показаться, что они из совершенно разных мест)[76]. Другим решающим фактором был статус того или иного заключенного. Так называемые капо, обладавшие определенными полномочиями по поддержке лагерных порядков, приняв на себя часть делегированных эсэсовцами официальных функций, пользовались особыми привилегиями – но ценой своего участия в управлении лагерем, что смазывало столь четкие различия между жертвами и преступниками[77]. Прошлое заключенных – их этническая принадлежность, пол, религия, политические взгляды, профессия и возраст также в значительной мере влияли на их поведение и поступки, равно как и отношение к ним эсэсовцев и других узников. Заключенные собирались в различные группы, и истории этих групп, их отношения друг с другом и с эсэсовцами – тоже объект изучения.
В процессе взаимоотношений заключенных следует рассматривать не только как объекты террора эсэсовцев, но и как актеров. Некоторые ученые склонны изображать заключенных безликими, безвольными и индифферентными роботами. Полное доминирование эсэсовцев погасило последние искры жизни, Ханна Арендт писала о своих собратьях как о «жутких марионетках с человеческими лицами». Но даже в столь исключительной среде, как концентрационный лагерь, заключенные нередко сохраняли долю активности, пусть даже едва заметную, и, если к ним присмотреться, в их действиях можно заметить умение хоть как-то противостоять закованным в броню неограниченной власти эсэсовцев. В то же время нам не следует впадать в искушение, рассматривая концентрационный лагерь как нечто переносимое, как не следует и идеализировать самих узников, воображая их сплоченными, ничем себя не запятнавшими и непокоренными. В большинстве своем истории узников вряд ли могут претендовать на победу человеческого духа, куда чаще это повести о деградации и отчаянии. «Заключение в лагерь, нищета, пытки и гибель в газовой камере не есть героизм» – к такому безрадостному выводу пришли трое оставшихся в живых узников Освенцима. Фраза эта взята из появившейся уже в 1946 году книги, переплетенной в кусок полосатой ткани конц лагерной одежды[78].
