Еще до майского, 1936 года, возвращения в Москву Горький фактически окончательно порвал с Мурой. Об этом свидетельствует медицинская сестра Олимпиада Дмитриевна Черткова, добрый ангел горьков-ского дома.
«Отношения у них испортились уже давно. Еще в Тессели, где она провела всего один день и, ссылаясь на неотложные дела, уехала в Москву, потом звонила по телефону, по-моему, пьяная, голос такой, я позвала Алексея Максимовича, но он сказал: „Я говорить с ней не буду“. – „Но она говорит, что ей очень нужно“. – „Скажите ей, что говорить с ней не буду. Пусть веселится!“
Когда она уезжала из Тессели, мы провожали ее на крыльце. Как только автомобиль скрылся, Алексей Максимович повернулся вокруг себя и весело сказал: «Уехала баронесса!» Потом – меня обнял. Он часто мне говорил: «Ты от этих бар – подальше! Держись простых людей – они лучше».
Скорее всего и происходила эта встреча в апреле, когда Мура доставила Сталину лондонский архив.
Горькому Мура была больше не нужна. Он испытывал, наконец, чувство освобождения от нее. Но ей, уже давно соединившей свою жизнь с жизнью Герберта Уэллса, для чего-то Горький был нужен по-прежнему? Для чего же?
Знать о настроениях Горького, о его встречах, о его гостях властям было крайне необходимо. Кто мог поставлять такую информацию? Перебирая всех домочадцев Горького, приходишь к выводу, что таким осведомителем могла быть только Мария Игнатьевна.
Принудить к сотрудничеству такого человека, как Будберг, органам ЧК не стоило труда. Мура давно уже была, что называется, «на крючке». Иногда она выполняла задания большевистского руководства официально. Так, она была прикреплена к Г. Уэллсу в качестве переводчицы во время его приезда из Англии.
Может быть, факты, свидетельствующие о второй жизни Муры, подведут нас к ответу и на такой вопрос, остающийся одной из главных загадок горьков-ской биографии. От кого, собственно, Сталин мог узнать о факте существования лондонского архива, если в решении его судьбы принимали участие лишь самые близкие: Максим, Тимоша (как все звали жену сына), художник Ракицкий, давно прижившийся в семье, ставший ее членом, и Мура?
Максим предложил корреспонденцию крамольного характера попросту уничтожить.
Но его не подержали. Мура в дискуссии, естественно, не участвовала. Скромно помалкивала. Была уверена, что бесценный груз доверят увезти именно ей. В Лондон.
Так и вышло. Но, зная нравы Лубянки, Горький распорядился не отдавать архивы никому, даже если некто явится с собственноручным письменным распоряжением его, Горького…
Мария Игнатьевна прилетела из Лондона сразу же. От кого и как узнала она о болезни Горького? Говорят, ее вызывали именно члены семьи. Кто именно? Первая жена, Е. Пешкова, с которой он расстался более тридцати лет назад, но продолжал сохранять теплые дружеские отношения?
Вряд ли.
Сына к тому времени уже не было в живых.
Жена сына, Тимоша? Тоже сомнительно.
Уж не малолетние ли внучки писателя, старшей из которых стукнуло девять лет?
Далее. Как было получено разрешение английских властей на поездку? Обычно это не простое дело, и решение вопроса отнимает недели и даже месяцы. К тому нее с Лондоном авиасвязь тогда была ограниченной.
Нельзя не согласиться в В. Барановым, который пишет: «Беспрепятственные поездки Будберг наводят на мысль о покровительстве тех, кто больше всего был озабочен изоляцией писателя»…
Болезнь между тем, как и в самом начале, продолжала развиваться конвульсивно.
Как и 8 июня, во время сталинского визита, когда умирающий Горький поразил всех своим неожиданным возрождением, нечто подобное произошло и 16 июня. Вспомним слова врача М. Кончаловского, который констатирует: «За два дня до смерти Горький почувствовал значительное облегчение. Появилась обманчивая надежда, что и на этот раз его могучий организм справится с недугом».
В воспоминаниях Будберг, записанных сразу после смерти Горького А. Тихоновым от третьего лица, читаем: «16-го июня чувствовал себя хорошо, спросил: „Ну, кажется, на это раз мы с вами выиграли битву?“ Умылся, попросил есть, ел с аппетитом и просил добавить еды».
Однако М. Будберг умолчала о том, что значительно позже, в 1945 году, записала Липа: «Однажды я только что легла, Петр будит меня, говорит, что зовет Алексей Максимович. Прихожу – у него сидит Мария Игнатьевна. Отвела меня в сторону и шипит: „Уходите… уходите… я здесь!“ И давай меня щипать, да так больно! Я терплю и виду не показываю, что больно, чтобы Алексей Максимович не увидел. Потом вышла в столовую и заплакала, говорю Тимо-ше и Крючкову: „Она меня всю исщипала. Я больше к нему не пойду“.
Почему М. Будберг с такой не то чтобы настойчивостью, но даже с жестокостью удаляла медсестру, чтобы остаться с Горьким наедине? Во всяком случае, после удаления Липы положение серьезно ухудшилось. Продолжает М. Будберг: «Ночью уснул. Во сне ему стало плохо. Задыхался. Часто просыпался. Выплевывал лекарство. Пускал пузыри в стакан. В горле клокотала мокрота, не мог отхаркивать».
Сон ухудшил его состояние, воля не работала. Начался бред. Сперва довольно связный, то и дело переходящий в логическую, обычную форму мышления, а потом все более бессвязный и бурный…
Когда Черткова вновь вошла в комнату, она увидела Марию Игнатьевну стоящей у окна и упершейся лбом в стекло. Потом она выбежала в другую комнату, бросилась в слезах на диван, говоря: «Теперь я вижу, что я его потеряла… он уже не мой».
Подчас в самые трагические минуты история способна на каламбуры. «Не мой» приобретало и второй смысл. Теперь Горький действительно больше не мог вымолвить ни слова. Никогда. Никому. Естественно, и Андре Жиду – тоже.
Когда тот, прибыв в Москву 16-го, собрался через день, как было договорено, ехать к Горькому, было уже поздно.
Троцкий оказался прав, сказав, что Сталину для устранения Горького нужно было очень немного: лишь слегка «помочь природе». Но в «помощи» он не сомневался. Со слов компетентного собеседника, Троцкий рассказывает, что в Наркомате внутренних дел у Г. Ягоды существовала сверхсекретная лаборатория, имевшая неограниченное финансирование. У наркома был целый шкаф самых разнообразных ядов.
Большого ли труда стоило Сталину убедить Будберг сделать такой, несомненно, единственный в своем роде шаг?
Допустим на миг, что он решил не прибегать, как теперь принято говорить, к методу жесткого силового давления.
И Будберг, конечно, не сомневалась, что великий вождь и лучший друг писателя (как и все, она очень мало знала об их расхождениях) исходил, прежде всего, из гуманистических соображений. Болен дорогой Алексей Максимович безнадежно. Не такой ли прискорбный вывод вытекает из бюллетеней «Правды», основанных на заключениях компетентнейших врачей? И те, кто по-настоящему любит нашего дорогого Алексея Максимовича, не может равнодушно относиться к его невероятным мучениям. Медицина искусственно продлевает уже не жизнь, а именно страдания. Жалко? Ну, конечно, жалко. Но разве не сам писатель сказал, что не надо унижать человека жалостью?
Что же касается увековечения памяти великого пролетарского писателя, партия и правительство сделали для этого все необходимое…
(КОД. – 1996. – №6/49)
В этой семейной драме, о которой рассказала газета «Труд», страсти уже отбушевали. Виновные понесли наказание. Но вопрос – почему вполне нормальные люди совершили злодеяние руками детей. Что за чудовищная логика ими руководила – не дает очевидцам покоя…
Есть женщины – избранницы судьбы, их место под солнцем как будто забронировано с рождения. И когда другие в погоне за благополучием сдирают коленки и набивают шишки, эти лишь царственно выбирают. За Ингой судьба не поленилась пожаловать прямо домой. Прибежала девчонка с институтских лекций, а дома – музыка, шампанское, цветы. В гостях – красивый мужчина лет тридцати.
– Знакомься, это Борис Егорович, на нашей шахте уважаемый специалист.
А у того глаза загорелись – что за сокровище с неба свалилось! И завертелась карусель: свидания, подарки, признания, ночные виражи на «жигуленке». Не прошло и полугода, а Инга уже под фатой…
Пока их дочурка росла, жена заканчивала институт. А Борис Егорович успешно штурмовал служебную лестницу. Годам к тридцати, когда женщина расцветает, Инга имела все, что душа пожелает. Правда, в обмен на маленькое неудобство: муж, теперь главный бухгалтер одной из шахт в городе Макеевке, стал выпивать. А какой женщине понравится сивушный поцелуй и бессвязная речь в постели, переходящая в храп? Лишь одно преимущество было в этой слабости – оно давало Инге право «сатисфакции». И она пользовалась им «на всю катушку». Однажды, возвратясь из командировки, Борис Егорович вспомнил анекдот: его постель была занята другим. Не-званный гость дописал известный сюжет: так отделал хозяина, что тот попал в больницу с переломом ребер.
