изучать. Я заверила ее, что такого намерения у меня нет; как бы то ни было, дело не в сложности, а в том, что Джеймс вызывал у студентов неловкость.
Я сказала ей, что основная проблема заключалась как раз не в студентах вроде Гоми, не признававших никакой двусмысленности, а в других, павших жертвами недвусмысленного к ним отношения с его стороны. Понимаешь, Мина, у меня такое чувство, что люди вроде Гоми умеют только нападать, боясь всего, что не могут понять. Они говорят «нам не нужен Джеймс», что на самом деле означает «мы боимся Джеймса»; он сбивает нас с толку, запутывает, заставляет чувствовать себя не в своей тарелке.
Мина сказала, что когда она хочет объяснить концепцию двусмысленности в романе, то использует трюк со стулом. На следующем занятии я взяла стул и поставила его перед собой. Что вы видите? – спросила я группу. Стул. Я перевернула стул. А теперь что вы видите? Все еще стул. Тогда я снова перевернула стул и попросила студентов встать в разных углах аудитории и описать стул. Кто-то описывал его из положения сидя, кто-то из положения стоя. Вы все видите, что это стул, но когда беретесь описывать его, делаете это исходя из своего местоположения, с вашей исходной позиции, и нельзя сказать, что со всех углов стул выглядит одинаково, так? Конечно, нельзя. Если нельзя сказать это о таком простом предмете, как стул, как можно с абсолютной уверенностью судить о человеке?
Чтобы побудить молчаливое большинство учеников открыто обсуждать свои мысли, я попросила их записывать свои впечатления о программных произведениях в дневниковой форме в тетради. В этих литературных дневниках они могли писать и о других вещах, имеющих отношение к нашим занятиям и их жизни в целом, но написать что-то о книгах нужно было обязательно. Рухи всегда пересказывала сюжет, что по крайней мере свидетельствовало о том, что книги по программе она читала, а иногда читала не только сами книги, но и критику. Однако она редко выражала свое мнение. Лишь один раз она заметила, что безнравственность «Грозового перевала» поначалу вызывала у нее отторжение, но потом она прочла о мистической интерпретации этого романа. В случае с Джеймсом, впрочем, мистика отсутствовала напрочь – Джеймс был очень приземленным, разве что иногда отличался чрезмерным идеализмом.
Она вела тетради очень аккуратно. Перед началом каждой записи вверху страницы своим красивым почерком выводила: «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного». Она написала, что Дейзи была не просто безнравственной, но и «неблагоразумной». Но ей было приятно узнать, что даже в упадническом американском обществе по-прежнему имелись нормы поведения, некие стандарты, по которым людей оценивали. Она также процитировала другого учителя, выразившего сожаление, что некоторые писатели наделяют своих безнравственных и неблагоразумных персонажей такими привлекательными чертами, что читатель начинает инстинктивно им сочувствовать. Рухи сокрушалась, что добропорядочные миссис Костелло и миссис Уокер выставлены у Джеймса в таком негативном свете. Ее послушать, так писатели вроде Джеймса были кем-то вроде Сатаны: обладали безграничной властью, но использовали ее, чтобы творить зло и вызывать сочувствие к грешницам вроде Дейзи и отвращение к добродетельным людям вроде миссис Уокер. Одним словом, Рухи рассуждала в том же ключе, что мой старый знакомый Ниязи.
Гоми выступал в своем репертуаре. Из его дневников было непонятно, читал ли он вообще заданные романы. Зато он много разглагольствовал и распинался о безнравственности и зле. Он взял в привычку «просвещать» меня, выписывая цитаты имама Хомейни и других деятелей о долге литературы, упадничестве Запада, Салмане Рушди. Он также повадился приклеивать в свою тетрадь газетные вырезки, в которых сообщалось об убийствах и коррупции в Соединенных Штатах. Однажды он, видимо, вконец отчаялся и начал повторять лозунги, которые у нас развешивали на улицах. Один мне особенно нравился: «Женщина в чадре защищена, подобно жемчужине в устричной раковине». Этот лозунг обычно сопровождался рисунком устрицы, хищно открывшей свою раковину, внутри которой сияла глянцевитая жемчужина.
Нахви, молчаливый старший товарищ Гоми, писал изящные философские трактаты об опасностях сомнений и неопределенности. Он задавался вопросом, не является ли неопределенность, которой Джеймс был так одержим, главной причиной упадка западной цивилизации. Как и многие другие, Нахви ни капли не сомневался в некоторых вещах, например, в упадке Запада. Из его речей и сочинений следовало, что этот упадок – свершившийся факт, и даже западные неверные не смеют это оспаривать. Иногда он вкладывал в свои тетради памфлеты или книги с названиями вроде «Литература и долг», «Понятие исламской литературы» и тому подобное.
Спустя много лет, когда Махшид и Митра стали приходить ко мне домой по четвергам и мы вернулись к «Дейзи Миллер», обе пожалели о своем прежнем молчании. Митра призналась, что завидовала смелости Дейзи. Помню, меня удивило и глубоко тронуло, что они говорили о Дейзи, как о живом человеке, подруге или родственнице, насчет которой ошибались.
Однажды, выходя из класса, я увидела госпожу Резван; та возвращалась в своей кабинет. Она подошла ко мне и сказала: «О твоих занятиях рассказывают много любопытного». Доносчики у нее имелись под каждым кустом. «Надеюсь, теперь ты понимаешь, что я имела в виду, когда говорила, что этих детей нужно научить думать. Революция начисто лишила их способности рассуждать, а наша интеллигенция – лучшие ее представители – ничуть не краше».
Я ответила, что по-прежнему сомневаюсь, что действовать стоит через университеты. Мне казалось, гораздо эффективнее решать эту проблему единым фронтом интеллектуалов за университетскими стенами. Резван покосилась на меня и сказала: да, можно и так, но почему ты думаешь, что это будет эффективнее? Ведь наша интеллектуальная элита показала себя ничуть не лучше духовенства. Ты разве не слышала о разговоре Даваи [72], нашего именитого писателя, с переводчиком «Дейзи Миллер»? Однажды их представили друг другу; Даваи сказал: ваше имя мне знакомо – не вы ли переводчик Генри Миллера? Нет, я перевел «Дейзи Миллер». Ах да, разумеется; «Дейзи Миллер» Джеймса Джойса, верно? Нет, Генри Джеймса. Ах да, разумеется, Генри Джеймс, точно. И чем он сейчас, кстати, занимается? Генри Джеймс умер, ответил переводчик, еще в 1916 году.
Я сказала волшебнику, что мою подругу Мину лучше всего характеризует фраза Ламберта Стрезера, героя романа Джеймса «Послы», которой тот описывает себя своей «подруге сердца» Марии Гостри. «Я – абсолютнейший неудачник». Абсолютнейший неудачник, повторил волшебник? Да, и знаешь, что отвечает ему Мария?
«Ну и хорошо, что вы неудачник – за это я вас уважаю. В наши дни ужасно быть кем-то другим. Оглянитесь вокруг – взгляните
