1Lough J. 1985. France Observed in the Seventeenth Century by British Travellers.
Oriel. P. 158-159.
2 Dickinson H. T. 1979. Liberty and Property. Methuen. P. 140-141; Speck W. A.
1988. Reluctant Revolutionaries. Oxford University Press. P. 139-165.
ся, мифом, созданным, чтобы убаюкать опасения алармистов, встревоженных усилением исполнительной власти. Тревога за сохранность английских свобод рассеивалась после заявлений, что они никогда не находились в большей безопасности. Первоначальная интерпретация, впоследствии повторенная Берком, отводит Славной революции роль простого корректирующего механизма: это и есть истинное значение слова «революция». Контраст между двумя монархиями объяснялся генетической разницей их подданных. Англичане были свободолюбивым народом, французы — нацией рабов.
Англичане заблуждались, считая французскую конституцию исключительно «абсолютистской», так же как заблуждались они относительно смешанного характера своей. Французы, однако, в немалой степени подталкивали их к этому, так как сами изменили теоретические акценты. Даже Боссюэ говорил об абсолютной власти короля больше, чем о правах подданных. Религиозные войны и Фронда представили неопровержимые доказательства того, что в разделенном, сложном по составу, партикулярист–ском государстве абсолютная власть монарха обязана была быть публичной в большей мере, чем ее смешанные механизмы. В хаосе соперничающих интересов и полномочий необходим был голос из центра, властный и необоримый, не зависимый от фракционных и секционных интересов. Идея неделимости стала основным вкладом Бодена в политическую дискуссию. Профессиональные теоретики — не лучшие проводники при исследовании того, как функционировали различные учреждения, и большая часть их произведений — пропаганда, направленная против тех, кто ставил под сомнение королевскую власть. Консультативная сфера монархической власти не исчезла, но о ней стали меньше говорить.
Вигская историография нуждается в оправдании. Следовательно, поляризация мнений, характерная для единичного эпизода истории, проецировалась на всю политическую мысль раннего Нового времени в целом с целью создать телеологическое видение проблемы. Напротив, в раннее Новое время большинство политических теоретиков оперировали широким кругом согласующихся между собой концепций. Следовательно, именно они способны прояснить те аспекты идеологического наследия, которые служили их истинным целям. Подобно органистам, играющим на двух клавиатурах, они использовали ту концепцию, которая лучше отвечала их намерениям, как поступали их средневековые предшественники.1 Понятия «смешанный» и «абсолютный» теперь означают вещи совершенно противоположные тому, что имели в виду современники. Абсолютная черта власти французского короля подчеркивалась потому, что слишком серьезными были стоящие перед ней препятствия: это указывало на слабость королевской власти, особенно в периоды малолетства правителей. В Англии
UllmanW. 1965. A History of Political Thought: The Middle Ages. Penguin. P. 148.
разделенный характер власти подчеркивался из‑за слабости поставленных ей границ и был свидетельством силы монарха. Во Франции и Англии на протяжении всего данного периода политические режимы имели элементы и смешанного и абсолютного правления, и к XVIII столетию их конституции, хотя и носившие расплывчатый характер, были сопоставимы. Но к этому моменту риторика контраста уже укоренилась в умах, и фантазии французов о беспомощности английского короля были столь же дикими, как и представления англичан о деспотизме Бурбонов. Когда англичане называли монарха абсолютным, они подразумевали, что он делает то, что заблагорассудится, и берет то, что захочет. Когда это слово произносили французы, они имели в виду, что в определенных вопросах королю принадлежит последнее слово. Взаимопониманию не способствовала и склонность обеих сторон консультироваться с изгнанниками и критиками политики соседа.1 Политическая теория подчинялась пропагандистской целесообразности иного рода. В раннее Новое время всеобщим было увлечение политическим словарем античности: популярные режимы сравнивались с престижными античными примерами, режимы враждебных государств — с отрицательными. Гугенотская диатриба Жюрье, направленная против Людовика XIV, — это модифицированная версия известной платоновской характеристики правителя–деспота.2 Положительным фактором стало открытие в XIII веке сочинений Аристотеля и Полибия: впоследствии это заставило многие государства стремиться к идеалу «политии», или смешанного правления, к которому благоволили знаменитые греки. Фортескью повторяет похвалы Аквината в адрес аристотелевской «политии» как лучшей формы правления и в том же параграфе заявляет, что она существует в Англии. Политические мыслители и просто дилетанты выделяли различные составляющие смешанного правления. В Англии одни предпочитали называть таковыми короля, лордов и общины (смешение монархии, аристократии и демократии, к которому склонялись греки), другие — клир, лордов и общины, и лишь немногие (те, кто читал Монтескье) — исполнительную, законодательную и судебную власти. Таким образом, политические реалии подгонялись под заранее подготовленную престижную модель, а не модель — под факты. В конце XVIII века критики режима это поняли. Бентам спрашивал, не совмещаются ли в этой смеси только недостатки, а не достоинства ее компонентов, а Пэйну казалась смешной ситуация, когда три разные корпорации стараются достичь гармонии, притесняя друг друга. Популярная характристика Англии как страны со смешанной конституцией, без конца тиражировавшаяся в XVII и XVIII столетиях, целиком заимствована у Ци-
1Black J. 1986. Natural and Necessary Enemies. Duckworth. P. 193-194.
2 Judge H. 1965. Louis XIV. Longman. P. 43-44; Cornford F. M. (ed.). 1941. The Re
public of Plato. Oxford University Press. P. 291-292, 307.
церона, наиболее влиятельного античного автора в период между Ренессансом и Просвещением.1 И все же историки торжественно повторяют его так, будто бы оно основывается на эмпирических данных современной политической науки.
Политические стереотипы раннего Нового времени свидетельствуют о том, что политическим реалиям уделялось минимальное внимание. Французы противопоставляли собственную легитимную монархию турецкому и российскому деспотизму: они пребывали в блаженном неведении относительно ограничений, налагавшихся на эти режимы. Взгляд англичан был столь же избирательным. Они досадовали на абсолютистское (которое теперь они считали деспотическим) правление во Франции, но закрывали глаза на собственную политику по отношению к ирландцам–католикам и шотландцам–якобитам, не обладавшим никакими правами. Обвинений избежала союзница Англии — Пруссия, а также дружественные Габсбурги. Столь же невежественной была оценка ими репрезентативных органов. Французские парламенты были защитниками свободы; провинциальные представительства, оказывавшие сопротивление Иосифу II, — нарушителями порядка.2
Подобная пропаганда являлась всего лишь вариациями на темы, заданные в XVII столетии. Во Франции она произвела на свет оригинальное создание. Хор голосов притеснявшихся гугенотов, янсенистов, членов парламентов и философов пытался лишить Бурбонов права называться легитимными монархами. С завидным единодушием они клеймили их именем «деспотов», и проправительственно настроенным авторам нелегко было справиться с этой атакой. В итоге во Франции успешно завершилась очер–нительная кампания, начатая в 1670–х годах в Англии. Приняв созданный англичанами миф о себе, философы–просветители его обессмертили. В «Философских письмах» (1734) Вольтер критиковал режим Бурбонов, защищая в качестве образца режим Ганноверской династии. Он был слишком хитер для того, чтобы назвать англичан совершенными. В книге высмеиваются участники Фондовой биржи, называющие нелояльными только банкротов, и квакеры, ждущие божественого вдохновения с покрытой головой. Тем не менее он описывает никогда не существовавшую страну множества свобод, безвредных клириков, почтенных торговцев, пассивных монархов и парламентской супрематии. Это было весьма эффективным инструментом для бичевания Людовика XV и уничтожения цензуры.
Поэтому политический режим Бурбонов никогда не следует серьезно воспринимать в качестве проводника Просвещения, хотя королевские ми-
1 Сісего. 1928. Эе ЯериЬИса. ЬоеЬ. Р. 102-104.
2В1аск. 1986. Р. 192.
нистры бесспорно просвещенных убеждений проводили самые зрелищные реформы в Европе XVIII столетия. Почему философам–просветителям так не нравился режим Людовика XV и Людовика XVI, бывших в некотором роде их благодетелями, — хороший вопрос. Однако по сей день глава «Просвещенный абсолютизм» в учебниках ничего не сообщает о Бурбонах. Легко догадаться, чьи злые перья лишили их этого звания, своеобразного «Оскара» XVIII века.
