на всех этих преуспевающих людей. Вы хотите быть на них похожими, только честно? Взгляните, скажем, на меня, – добавила она.
Их взгляды ненадолго встретились. „Ясно, – ответил Стрезер, – значит, вам тоже все это неинтересно“.
„То, что вы считаете меня лучше окружающих, – продолжала она, – подтверждает мою бесполезность. Ах, если бы вы знали, о чем я мечтала в юности! Но нас с вами свела реальность. Мы с вами поверженные братья по оружию“».
Я сказала ему: когда-нибудь я напишу очерк и назову его «Абсолютнейшие неудачники». Посвящу его значению героя-неудачника в художественной литературе, особенно современной. Неудачник представляется мне фигурой полутрагической – порой он жалок, порой смешон, а бывает, что и то, и другое. На ум приходит Дон Кихот – по сути, современный персонаж, рожденный и созданный в то время, когда неудачники пользовались неявным одобрением. К неудачникам можно отнести и Пнина, и Герцога, и даже, пожалуй, Гэтсби, хотя последний терпит крах не по своей воле. Большинство любимых героев Джеймса и Беллоу подходят под эту категорию. Это люди, осознанно выбравшие неудачу, чтобы сохранить собственное «я». Они не снобы, а, скорее представляют собой особую элиту, так как их стандарты высоки. Полагаю, Джеймс чувствовал себя неудачником во многих отношениях: его романы не понимали, но он продолжал писать, как считал нужным. Моя подруга Мина поступает точно так же, как и твой друг Реза, и, разумеется, ты сам, но ты же не вымышленный герой? Нет, но сейчас я, кажется, не более чем фрагмент твоего воображения.
Я обратила внимание на Мину как на пример абсолютнейшей неудачницы еще в день нашего знакомства. Мы познакомились уже после революции на одном из последних собраний кафедры Тегеранскго университета, где я присутствовала. Я опоздала и, войдя в зал, увидела справа от завкафедрой, прямо напротив двери, женщину в черном. Ее глаза и короткие густые волосы тоже были угольно-черными, и она, казалось, не замечала ожесточенного спора вокруг. Она выглядела не столько собранной, сколько закрытой. Мина принадлежала к породе неизлечимо честных людей, которым одновременно присущи отсутствие гибкости и уязвимость. Такой я ее и запомнила: вид у нее был как у потрепанной аристократки, дорогая одежда видала лучшие времена. С первого взгляда и до нашей последней встречи много лет спустя она всегда вызывала у меня две эмоции: глубокое уважение и печаль. В ней чувствовался фатализм, смирение с судьбой, а мне это смирение было ненавистно.
Помню, мы с Фариде и доктором А. часто обсуждали Мину: ее образованность, преданность литературе и работе. Фариде была добра, несмотря на свою фанатичную приверженность идеям революции – точнее, тому, что она вкладывала в понятие революции, – и в силу своей доброты была расположена даже к людям, которых считала своими идеологическими противниками. Бунтарей она видела издалека, Мине сочувствовала и пыталась утешить ее, хотя не соглашалась с ней почти ни по одному вопросу.
Мину вызвали в Иран из двухлетнего академического отпуска в Бостонском университете, куда она отправилась писать книгу. Ей выставили ультиматум, и, на мой взгляд, в Иран она вернулась зря. Книга была посвящена Генри Джеймсу. Она училась у Леона Эделя [73], и когда мы с ней только познакомились, от робости она с трудом могла выдавить из себя пару слов. К преподаванию она, разумеется, так и не вернулась: в Иране ее сразу уволили. Она отказалась носить чадру и идти на компромисс; единственным компромиссом было собственно возвращение. А может, то был не компромисс, а необходимость.
Отец Мины был поэтом-лауреатом [74], а ее семья принадлежала к культурной элите и в деньгах не нуждалась. Когда мы были маленькими, наши семьи вместе выезжали на природу по выходным. На этих семейных сборищах она никогда со мной не разговаривала, но я смутно ее припоминала. Она есть на старых фотографиях моего детства – стоит за спиной отца в их саду, а рядом один из ее дядюшек, мой отец и молодой человек, имени которого я так и не смогла вспомнить. Она выглядит серьезно, на губах тень дежурной улыбки.
Мы с Фариде пытались сказать ей, как ценим ее как преподавателя и как возмутительно, что администрация университета думает иначе. Она слушала нас спокойно, но наша похвала ей, кажется, нравилась. В начале революции арестовали ее любимого брата, президента крупной компании. В отличие от большинства иранских бизнесменов, он отказался мириться с новым режимом. Он поддерживал монархию, хотя не был политическим активистом и, как и его сестра, говорил то, о чем думал, даже после того, как его посадили в тюрьму. Он был дерзок, и этого оказалось достаточно; его казнили. Теперь Мина почти всегда одевалась в черное. Почти все время посвящала вдове брата и их детям.
Она жила одна с матерью в до смешного громадном особняке. Когда мы с Фариде пошли к ней в гости с большими букетами, стоял солнечный день, но солнце померкло, едва мы вошли в коридор ее дворца, мрачный, как мавзолей. Дверь открыла ее мать. Она знала моих родителей, и некоторое время мы говорили о них; когда ее дочь спустилась к нам по винтовой лестнице, она поспешно, но вежливо удалилась. Мы стояли у подножия лестницы с яркими букетами и в платьях пастельных цветов и выглядели слишком ветреными и легкомысленными в мрачной и серьезной обстановке этого дома, где все казалось окутанным тенями.
Мина даже веселилась мрачно-торжественно и так же благодарила нас за визит. Но все же она очень обрадовалась нашему приходу и пригласила нас в свою гостиную, огромную, в форме полукруга. Комната казалась грустной, как вдова, впервые появившаяся на людях без мужа. Она была скудно обставлена, а там, где должны были стоять стулья, столы и пианино, зияли пустоты.
Мать Мины, почтенная женщина под семьдесят, подала нам чай на серебряном подносе в изящных стеклянных чашечках с подстаканниками из филигранного серебра. Ее мать прекрасно готовила, и поход к Мине в гости всегда оборачивался праздником живота. Но этот праздник все равно был грустным: даже вкусная еда не могла оживить этот пустынный особняк. Любезное гостеприимство хозяек, их старания оказать нам хороший прием – все это лишь подчеркивало их плохо скрываемый траур.
Реализм в литературе был Мининым пунктиком, а Джеймс – ее страстью. Свой предмет она знала досконально. Мы хорошо друг друга дополняли: я с моими хаотичными знаниями и импульсивными интересами и она – дотошная и всеведущая. Говорить мы могли часами. Пока Фариде не ушла в подполье и не присоединилась к своей революционной группировке, из-за чего вынуждена была бежать
