2005
Получилось так, что Игорь Олегович Горбачев дал мне свое последнее интервью. Это было в конце ноября 2002 года. Я решила сделать программу к его 75-летию, поскольку фигура Игоря Горбачева меня давно занимала, казалась рельефной, крупной, выразительной, через него становилось понятно многое в истории советского театра и советского государства. А тут у человека юбилей, надо все сделать на мягких лапах… Горбачев согласился встретиться. «Может быть, он забыл, что я написала в 1982 году об Александринском театре в статье „Театр без театра“, внимательно проанализировав все то, что там происходит?» – подумала я, и мы поехали в Военно-медицинскую академию. Мы попали в чистую, хорошую палату с цветами, он сидел в халате, его друг и соратник актриса Татьяна Кулиш задрапировала его одеялом так, чтобы он хорошо выглядел в кадре…
Эти 25 минут произвели на меня очень сильное впечатление. Никогда не общавшись с Горбачевым близко, я даже не могу разобраться в характере этого впечатления. Я была взволнована, и не то чтобы мне было страшно, но как будто бы что-то пролетело, какая-то тень коснулась моей души.
Он говорил связно, прекрасно понимал, соображал, отвечал. Его великолепный голос проступал сквозь болезнь и старость, в нем прорывались красивые, хорошо поставленные интонации актера старой школы, владевшего декламацией, возвышенной риторикой. Он отвечал иногда с юмором, скажем, когда заговорил о своем приходе в Пушкинский театр, сказал: «Вы знаете, мне было у кого воровать», – имея в виду возможность перенимать у мастеров, подглядывать…
Вдруг, рассуждая о Чичикове, он сказал потрясающую фразу: «Да, вот такие мы, русские. И великодушные. И милосердные. И добрые. И лживые. И подлые. И мерзкие. И все это – в одном человеке нераздельно».
И действительно, фантастическим образом под историческим гнетом образуются характеры, в которых нераздельно существуют вещи неслиянные, несоединимые. Многие говорили мне, как Горбачев действительно помогал конкретным людям. Конечно, он имел такие возможности, но кто их не имел? Как говорит Сатин в «На дне»: «Многим деньги легко достаются, да немногие с ними легко расстаются». Он действительно поворачивался к своим ученикам какой-то самой великодушной и благородной гранью. Им он мог ничего не доказывать. Имея хороший глаз, он набирал на курс людей способных, хотя не знаю, чему он их в результате учил. Но, помню, когда нас послали на картошку, единственным руководителем, который приехал к своему курсу, был Игорь Горбачев. С каждым поговорил, сделал им какой-то подарок, что несказанно нас тогда удивило, потому что он был для нас чугунным символом советской власти.
Конечно, так оно и было, он превратился в этот символ, и в какой-то момент его талант перестал его слушаться, даже когда он пытался сыграть что-то из области чистого искусства – Иванова или Сирано де Бержерака (а в этих ролях ничто не действует – ни звания, ни чины, – выйди и сыграй!). Но он делал только форму роли, в его сценических созданиях не было душевных движений, при том, что в нем самом они были. Горбачев утратил способ выражения души на сцене, она стала для него местом проявления чего-то другого. Мы мало знаем о психофизическом аппарате актеров (и лабораторно вряд ли получится его изучить – только в ходе жизни). В какие моменты он становится неповоротливым, неподвластным своему хозяину-актеру, а само вещество игры, материя таланта перерождается и делается грузной?
Общественно-политическая деятельность Игоря Олеговича Горбачева привела его к этому. А ведь он остался до конца верен своим ценностям, и в последнем разговоре с ним это понравилось мне больше, чем сжигание партбилетов и перекрашивание красного флага в сине-бело-красный. Он не пошел этим путем, не побежал, он остался – как был. Видимо, суетливые движения не были свойственны его крупному телу.
Он не играл ни Ленина, ни Дзержинского, ни других вождей. Мужчина корпулентный, с медовым голосом, Игорь Горбачев не имел для этого никаких данных. Он работал в области создания мифологии советского начальника среднего звена. Здесь ему не было равных. И как они его любили – секретари обкомов, горкомов! Им хотелось быть такими же красивыми, поскольку у каждого в прошлом была какая-то темная судьба, рабоче-крестьянское происхождение, годы существования в номенклатурной системе. А Горбачев давал им форму – как говорить, держаться; его темой был номенклатурный работник как образец человека. Ведь никто никогда не соблазняет нас никакой мерзостью, а любая мерзость, заметьте, всегда хочет придать себе некие благородные, прекрасные черты. Никто же не говорил нам: «Ребята, вот этот лысый гаденыш залил кровью всю Россию, и за это вы должны его, дедушку Ленина, любить». Нет же, нам говорили: «Это человек, который мечтал о счастье миллионов, ни копейки на себя не потратил и любил детей». И мы его любили. Так и Игорь Горбачев создавал образ некоего прекрасного человека, который не спит ночами, думает о Родине…
История зигзагов, заблуждений, слияния неслиянного отразилась в нем.
Я спросила его о роли короля Лира. Он сыграл его в спектакле Геннадия Тростянецкого, и Тростянецкий говорил мне, что, лишенный уже всех постов, Горбачев работал замечательно: не опаздывал, слушал, не подводил. И вот в нашем последнем интервью Игорь Олегович говорит мне: «Лир – чудесный человек. Он ведь верил им, верил, что все будет прекрасно…» Тут же я спрашиваю его: «Вы жалеете о чем-нибудь?» – и вдруг слышу ответ: «Да, я жалею. Я был слишком добр. Я мало давил гадов и много им потакал». Это была фантастика, на меня глянуло страшное лицо страшного человека, некое предыдущее его воплощение – какой-нибудь римский император. Мне кажется, если человек приходит к актерскому труду, до этого он переживает долгую цепь рождений. И Горбачев много про это знал. То есть за 25 минут этот человек изменялся на моих глазах не меньше шести раз!..
Он рассуждал о том, что Чичиков – это постаревший Хлестаков (простая и хорошая мысль), в нем играли искры разума, он прекрасно рассуждал об учениках и о любви к русскому театру – и вдруг опять возникало нечто страшное…
Это невероятное существо переливалось ртутным блеском… И я подумала тогда вот что. Фраза «не судите да не судимы будете» не запрещает нам судить. Она только нас предупреждает: каким судом судите вы – таким будут судить и вас. Какой мерой мерите вы – такой будут мерить и вас. Судите, мерьте, но знайте – тем же судом… И я подумала, что я согласна, что отказываться от суда и меры не буду. Но насколько эту меру трудно найти, когда, как правильно сказал Игорь Олегович Горбачев, – вот такие мы, русские…
2003
Беседа с Александром Сокуровым
МОСКВИНА: Александр Николаевич, хорошо ли вы помните свое детство?
СОКУРОВ: Из раннего детства я практически ничего не помню, кроме двух-трех маленьких эпизодов. Эти эпизоды хорошо говорят на самом деле и о родителях, и о ребенке, но все остальное пространство – как будто его и не было. Мне иногда даже кажется, что и эти эпизоды выдуманы, вот такая странная жизнь. Мы ведь кочевали много: семья военнослужащего, перебирались с места на место. Мне в детстве посчастливилось жить рядом с людьми разных национальностей. В нашем классе учились и немцы, и евреи, и азербайджанцы, и армяне, и турки, кого только не было. Сейчас даже не представляю этого. Помню, что не было подростковой озлобленности, и уж точно не было никакой национальной проблемы. Мне кажется, мои школьные годы были много мягче, чем у современных молодых людей, у нас было меньше неврастении, мы были более целостными людьми, мы были, без сомнения, более читающими людьми, мы были менее политизированными, это я точно помню, и не было какой-то пошлости во взаимоотношениях.
МОСКВИНА: Вы были в молодости увлечены идеями социализма?
СОКУРОВ: У меня нет ностальгии по прошлому, но у меня есть глубокая горечь. Я не хотел бы, чтобы русская общественная практика была бы виновата в том, в чем она виновата. Но социализм дискредитирован – отвратительным трудом и ужасающими преступлениями и нашей власти, и нашего народа. Ничего нет хорошего в том, что в мире осталась только одна система жизни людей, одна система организации общества. И то, куда мы вернулись, нисколько не лучше того, что было. Что-то в социализме укладывалось в общественную традицию и национальный характер, иначе это не держалось бы так долго. В молодости у меня, как у всякого читающего человека, было внутри свое идеалистическое пространство, и там было какое-то доверие к социалистическому пути: мне казалось, что если внутри той политической системы проявить настойчивое сопротивление, то что-то можно доказать, что-то можно исправить. Одновременно с тем я сознаю, что когда-то мы, в том числе и я, предали многих из тех, кто имел мужество бороться против несправедливости. Когда я учился на историческом факультете в Горьковском университете, как раз происходила вся эта борьба Солженицына с государством, но я ведь не сел в поезд, не поехал в Москву. Я не пошел тогда к студентам-диссидентам, и ни в одной студенческой демонстрации не участвовал. Я был маленьким человеком, незрелым, невыросшим, и не было у меня тогда внутри силы для этого, моей собственной силы.
