в Курдистан, а потом в Швецию, мы втроем беседовали о литературе и политике часами, порой до глубокой ночи.
В политике Фариде и Мина придерживались противоположных взглядов: первая была предана идеалам марксизма, вторая отличалась твердыми монархистскими убеждениями. Объединяло их одно: абсолютная ненависть к текущему режиму. Когда я думаю об этих талантливых женщинах, чьи способности пропали понапрасну, я начинаю еще сильнее презирать систему, физически искоренившую самых увлеченных деятелей образования или вынудившую их уничтожить лучшее в себе, превратив в яростных революционеров, как Фариде, или отшельников, как Мина и мой волшебник. Под осколками своей разрушенной мечты они или удалились от мира, или медленно копили в себе ярость. Без Джеймса от Мины не было никакого толку.
В конце зимы и начале весны 1988 года после долгого затишья возобновились воздушные бомбардировки Тегерана. Вспоминая эти месяцы и сто шестьдесят восемь ракет, упавших на город, я не могу не вспоминать весну, ее поразительную нежность. Была суббота, и Ирак разбомбил тегеранский нефтеперерабатывающий завод. Сообщение об этом всколыхнуло старый страх и тревогу, что уже год, с момента последнего налета, таились где-то на периферии. В отместку иранское правительство атаковало Багдад, а в понедельник Ирак выпустил первую партию ракет по Тегерану. Напряженность последовавших событий превратила эту атаку в символ всего, что мне пришлось пережить за предшествующие девять лет, в идеальную поэтическую метафору.
Вскоре после первых ракетных ударов мы решили заклеить оконные стекла скотчем. Сначала мы переселили детей в нашу комнату и завесили окна толстыми одеялами и шалями; потом дети обосновались в маленьком коридорчике без окон, соединявшем детскую и взрослую спальни – том самом, где я коротала бессонные ночи в компании Джеймса и Набокова. Несколько раз мы уже всерьез подумывали уехать из Тегерана, а один раз в панике освободили маленькую комнатку возле гаража, которая потом стала моим кабинетом, и забаррикадировали в ней окна; потом, правда, перебрались обратно в свои спальни. В первые атаки на Тегеран я боялась сильнее всех, зато сейчас была спокойнее остальных, словно компенсируя свое прежнее поведение.
В первую ночь ракетных атак мы с друзьями смотрели по немецкому телевидению документальный фильм – биографию покойного советского режиссера-невозвращенца [75] Андрея Тарковского. В попытке задобрить интеллигенцию организаторы ежегодного кинофестиваля «Фаджр» (бывшего Тегеранского кинофестиваля) провели ретроспективу фильмов Тарковского. Хотя фильмы подвергли цензуре и демонстрировали на русском без субтитров, очереди в кассы кинотеатра на улице выстраивались еще до их открытия. Билеты продавали на черном рынке втридорога; люди дрались за возможность попасть на сеансы, особенно приехавшие из провинции специально ради такого случая.
Однажды после лекции ко мне подошел Форсати и сказал, что у него есть два лишних билета на «Жертвоприношение» – я как-то говорила, что хотела посмотреть эту картину. Поскольку Форсати возглавлял «Исламский джихад», одну из двух мусульманских студенческих ассоциаций в нашем университете, он сумел раздобыть заветные билеты. По его словам, одержимость-Тарковским проникла так глубоко, что даже министр нефтяной промышленности и его супруга ходили на показы. Людям очень не хватало кинематографа. Смеясь, он заметил, что чем меньше народ понимает, тем большее уважение вызывает у него искусство. В таком случае Джеймс народу понравится, заметила я. Нет, это другое, рассудил Форсати; Джеймса будут уважать, как Тарковского, но едва ли он им понравится. Джеймс на первый взгляд кажется понятным – или, по крайней мере, все считают, что он должен быть понятным, – но когда оказывается, что нет, люди начинают злиться. И к Джеймсу у них в итоге больше претензий, чем к объективно более сложным писателям вроде Джойса. Я спросила Форсати, пойдет ли он сам на Тарковского. Если пойду, ответил он, то разве что для того, чтобы не выделяться; а так-то, знаете, Том Хэнкс мне гораздо больше по душе.
День, когда показывали «Жертвоприношение», выдался погожим – стояла уже не зима, а переходное время между зимой и весной. Но самым удивительным в тот день была не божественная погода и даже не сам фильм, а толпа у входа в кинотеатр. Это напоминало протестный митинг. Интеллигенция, белые воротнички, домохозяйки – некоторые пришли с маленькими детьми, – молодой мулла, смущенно переминающийся с ноги на ногу в сторонке: в Тегеране редко можно было увидеть столь разношерстную толпу.
Внутри большой экран взорвался сверкающим многоцветьем, и зал погрузился в молчание. Я пять лет не была в кинотеатре: в Иране теперь показывали только старые революционные фильмы, снятые в Восточной Европе, или местное пропагандистское кино. Честно не знаю, какое впечатление на меня произвел сам фильм – меня потряс сам факт, что я сидела в кинозале в глубоком кресле из прохладной кожи, а в ряду передо мной не было ни одного свободного места. Не понимая слов и зная, что если буду думать о цензуре, то слишком рассержусь и не смогу смотреть, я просто отдалась волшебству красок и образов.
Вспоминая то время, я понимаю, что подобная любовь людей к Тарковскому – людей, большинство которых даже не знали, как пишется его имя, и в обычных обстоятельствах никогда не стали бы смотреть его фильмы и, скорее всего, не смогли бы их оценить, – объяснялась нашей сильнейшей сенсорной депривацией. Мы изголодались по красоте в любых ее проявлениях и радовались даже малопонятной, слишком высокоинтеллектуальной и абстрактной картине, до неузнаваемости измененной цензурой и без субтитров. Мы не могли поверить, что впервые за столько лет находимся в общественном месте и не испытываем страха или злости; что мы окружены толпой незнакомых людей, но это не демонстрация, не протестный митинг, не очередь за хлебом и не публичная казнь.
Фильм «Жертвоприношение» о войне; его герой обещает принести обет молчания, если ужасы войны обойдут его семью стороной. Тарковский воссоздает ощущение скрытой угрозы, таящейся за спокойным течением повседневной жизни и безмятежной красотой природы. О том, что идет война, мы узнаем лишь по дребезжанию мебели от пролетающих мимо бомбардировщиков и страшной жертве героя, требуемой, чтобы противостоять этой угрозе. На краткий миг мы коллективно восторгаемся пугающей красотой, которую способен увидеть лишь человек, переживающий чрезвычайные душевные муки, а выразить – лишь высокое искусство.
За двадцать четыре часа в Тегеран прилетели четырнадцать ракет. Поскольку мы снова переселили детей в их комнату, той ночью я передвинула туда маленькую кушетку и читала до трех часов ночи. У меня был толстый детектив Дороти Сэйерс, и я чувствовала себя в полной безопасности в компании лорда Питера Уимзи, его преданного слуги и ученой возлюбленной. На рассвете нас с дочерью
