Рабочие были настроены несколько иначе. Мне особенно запомнился один высокий, сильный, красивый молодой рабочий-электротехник. Он подробно рассказывал мне, как его с десятком других товарищей взяли в плен и вели берегом Финского залива в Петроград. Им трое суток ничего не давали есть, и неоднократно конвой пытался расстрелять их: только вмешательство начальника конвоя предотвратило расправу. Но, по его словам, после взятия Кронштадта до 600 пленников было расстреляно.
Восстание, по его рассказам, было полною неожиданностью для самих восставших. Никто не ожидал, что скромные требования их, за которые голосовали почти все без исключения кронштадтские коммунисты, не только встретят грубый и решительный отказ, но и вызовут свирепый приказ Троцкого о беспощадной расправе с Кронштадтом. Зато, когда восстание стало фактом, к нему примкнули решительно все. Совершенно ясно вырисовывались и причины неудачи восстания: чтобы иметь военный успех, надо было передать организацию восстания в руки офицерства; но восставшие опасались политического результата такой организации и потому потерпели военную неудачу. Большевики изображали главарем восстания генерала Козловского. На самом деле матросы лишь заставили его продолжать исполнять ту же должность начальника артиллерии, какую он исполнял при большевиках, а никакой власти ему не дали. При всем том только благодаря курсантам, которых привезли даже из Москвы, и китайским войскам удалось взять Кронштадт, боевые суда которого, скованные льдом, были лишены возможности двигаться. Да бывали случаи, когда и курсанты отказывались идти в атаку.
Что меня поражало в рассказах моего собеседника, это — неподдельное умиление, с которым он говорил об атмосфере, царившей в Кронштадте в дни восстания, когда все охотно делились друг с другом последним, охотно шли исполнять указанную им работу, когда "все могли свободно говорить", даже коммунисты. Всего человек 10 из них было арестовано в последние дни восстания. Но они были заключены в хорошем помещении, кормили их так же, как кормились сами повстанцы, и ни одного волоса не упало с их головы, хотя в числе их находился комиссар Балтийского флота Кузьмин, он же — редактор Петроградской "Красной Газеты", ежедневно грозившей кронштадтцам самыми ужасными карами.
Тем же настроением радостного умиления дышали и рассказы одного из вожаков восстания, члена Кронштадтского ревкома Перепелкина, с которым мне довелось познакомиться впоследствии во время прогулки по тюремному двору. Он составил подробное описание всего пережитого в Кронштадте, и рукопись эта, как мне известно, была передана на волю для переправки за границу. Что сталось с нею, я не знаю. Будет очень жаль, если окажется, что этот интереснейший человеческий документ пропал. Скажу кстати, что по настроению своему Перепелкин также склонялся к анархизму.
В своей рукописи Перепелкин рассказывал, какое восторженное, "весеннее" настроение царило в Кронштадте и как танцевали на улицах на радостях, что избавились от большевиков; как они же разносили на позиции съестные припасы; как происходило братание между матросами, красноармейцами и рабочими. Все наивные политические иллюзии этого движения и вся действительная трагика его очень ярко обрисовывались в рассказах Перепелкина.
Неизгладимо врезался мне в память еще один матрос-кронштадтец, с которым я встречался на прогулке и который, как и Перепелкин, сидел в "строгой" одиночке. Его фамилия была Савченко, и он уверял, что будучи рядовым участником восстания, именно из-за своей фамилии выдвинут чекистами в разряд "вожаков". По его словам, в газетах было напечатано о каком-то бывшем царском генерале Савченко, принимающем участие в восстании, и его спутали с этим генералом. Бледный, отощавший на казенном питании без передач, с лихорадочно горящими черными глазами, он все время мучился мыслью, что его расстреляют. Я успокаивал его. Я говорил ему, что невероятно, чтобы 2 месяца спустя после восстания, когда большевики изменили в корне свою экономическую политику именно в духе требований кронштадтцев, когда они обеспокоены рабочими волнениями, стараются успокоить всячески рабочих и придумывают даже для этой цели "беспартийные конференции", — невероятно, говорил я, чтобы теперь большевики вздумали без тени необходимости, просто ради грязной мести, начать новые расстрелы: ведь это было бы ничем не оправдываемым зверством, а положение большевиков и без того не так блестяще, чтобы они без нужды стали восстанавливать против себя народ бесцельной жестокой расправой. Савченко слушал меня, — веря и не веря. Надежда то вспыхивала в нем, то снова угасала. Мучился он ужасно, сидя один в своей камере, без книги, с вечной мыслью о смерти. Увы! Я оказался плохим пророком. В одну проклятую ночь приехали два грузовика, забрали 40 с чем-то человек кронштадтцев, находившихся в Д. П. 3., втом числе и Перепелкина, и Савченко, и веселого молодого рабочего, и повезли их на Полигон на расстрел. Мы узнали об этом только на следующее утро, и долго-долго стояли передо мною измученные глаза Савченко, и мысль не могла примириться с этим бессмысленным, ненужным убийством. По словам надзирателей обреченные выходили во двор к роковым грузовикам с пением "Вы жертвою пали", а пьяные конвойные-чекисты ругались площадными словами.
Скажу здесь же о некоторых других заключенных, так или иначе прикосновенных к кронштадтскому делу, которых я видел в Д. П. 3. Здесь была, прежде всего, вся семья генерала Козловского: жена с 11-летней дочкой и два сына-моряка. В Кронштадте никто из них не был. Вся "вина" их заключалась в неудачном "выборе" мужа и отца. И тем не менее все они — кроме девочки — после нескольких месяцев пребывания в Д. П. 3. получили по несколько лет концентрационного лагеря! А сама Козловская вместе с девочкой еще до перевода в Д. П. 3. провела 1 1/2 месяца в одной из темных клетушек в Петроградской Ч. К., о которых я еще буду иметь случай говорить ниже.
Запомнился мне также один юноша, лет 20, курсант Ораниенбаумской школы летчиков, член коммунистической партии. Он показал мне полученный из Ч. К. письменный "приговор", гласивший буквально так: "Слушали дело о таком-то, член Р. К. П., партийный билет № такой-то, по обвинению его в воздержании при голосовании резолюции (з1с!). Постанов ил и: заключить на год в концентрационный лагерь". Молодой человек объяснил мне смысл этой изумительной бумаги. Речь шла о резолюции с требованием беспощадной расправы с кронштадтцами, которую предложил общему собранию курсантов комиссар школы: мой собеседник не счел возможным поднять за нее руку и сейчас же был арестован. Из других рассказов я узнал, что кронштадтские события оказали сильное влияние на настроение петербургских коммунистов, особенно — молодежи, и многих заставили покинуть ряды большевистской партии.
В мае — июне начала появляться в Д. П. 3. новая категория кронштадтцев — добровольно вернувшихся из Финляндии, где им приходилось жить в концентрационных лагерях в самой тяжелой обстановке. Газеты пели им хвалу. Они сами подавали заявления о своем полном раскаянии, а некоторые задним числом забрасывали грязью своих бывших товарищей. Несмотря на все это, их — по крайней мере, главную массу — на свободу не выпустили, а тоже рассовали по разным концентрационным лагерям. Те из них, с которыми мне приходилось говорить, тоскливо вздыхали о своей горькой участи и обманутых надеждах…
Ф. Дан, "Два года скитаний (1919–1921)". Берлин, 1922, сс. 150–159.
ПАРТИЯ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ В ДНИ СОБЫТИЙ В КРОНШТАДТЕ
№ 1
ДИРЕКТИВА ЦК ПАРТИИ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ МЕСТНЫМ ПАРТИЙНЫМ ОРГАНИЗАЦИЯМ ЭСЕРОВ НА МЕСТАХ
ПАРТИЯ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ
"В борьбе обретешь ты право свое"
ТАКТИКА ПАРТИИ В СВЯЗИ С КРЕСТЬЯНСКИМ ДВИЖЕНИЕМ
1. Диктатура коммунистической партии, прикрывающаяся именем пролетариата и направленная фактически острием своего экономического и политического гнета против трудящихся города и деревни, фатально обречена на крушение.
Небывалый развал железнодорожного транспорта, обостренный им до последних пределов продовольственный кризис, отмирание последних остатков промышленности и развал крестьянского хозяйства — все это в конечном итоге является естественным и неизбежным результатом экономической политики власти с ее систематическим удушением хозяйственной инициативы трудового населения, бюрократической гипертрофией всего хозяйственного аппарата страны и безудержным ограблением деревни, разрушающим основы крестьянского хозяйства.
Этот кризис не может быть изжит и ликвидирован теми средствами и методами, которыми располагает политически обанкротившаяся ее власть.
Все меры, предпринимаемые для локализации кризиса, заведомо обречены на неудачу, так как экономический распад страны усиливается с катастрофической быстротой, материальные же ресурсы, доставшиеся в наследие большевикам, иссякли и страна неудержимо скатывается по пути к полному параличу хозяйственной деятельности.
