Это оживленное размахивание ножами над «телом» Европы закончилось без каких-либо определенных выводов относительно того, стоит ли, а если стоит, то когда начинать резать. Договорились, что Европейский консультативный совет должен продолжить изучение вопроса с того места, на котором члены его остановились.
Через несколько дней после окончания конференции один из представителей американской делегации сделал вывод, что одобренный Сталиным и Молотовым стратегический курс, принятый в Тегеране, может означать: «Германия должна быть разгромлена и оставлена в таком состоянии. Государствам Восточной, Юго-Восточной и Центральной Европы будет запрещено объединяться в какие-либо федерации или ассоциации. Франция будет лишена колоний и стратегических баз, расположенных за ее границами. У Польши и Италии останется практически их нынешняя территория, но сомнительно, что им будет разрешено содержать сильную армию. В результате Советский Союз окажется единственной мощной военной и политической силой в Европе».
В это время и Рузвельта, и его военных советников не покидали мрачные предчувствия.
Во-первых, они находились под впечатлением того, что Сталин действительно хотел, чтобы весь мир крутился вокруг его страны. А во-вторых, Сталин, по всей видимости, действовал скорее в интересах России, чем был озабочен делами международного коммунизма. Они заметили, что маршал почти всегда говорил «мы. русские», или «Россия сделает так», или «Россия сделает эдак». Он довольно пренебрежительно относился к делу и перспективам международной революции, советуя не бояться этого события. А во время обсуждения того, хочет ли Россия диктовать соседним государствам форму социального и политического устройства, Сталин сказал: «Нас это не волнует. Мы создаем не что-нибудь, а коммунистическую систему».
Возможно, существовала и еще какая-то причина, помимо проблем, связанных с размерами территорий, границами и сравнительной мощностью европейских государств. Если бы три основных члена военной коалиции сотрудничали в новой международной политической организации, такие вопросы можно было бы отрегулировать, но если бы они ссорились и оказались не в состоянии следовать спасительной цели, Европу ожидало бы мрачное будущее. как бы они ни сошлись во всех вопросах на данный момент. По окончании конференции в Тегеране такие мысли витали в воздухе.
Совместная работа «Большой тройки» в течение нескольких дней, впервые проведенных вместе, была отмечена усилиями Рузвельта склонить Сталина на свою сторону, упорными попытками Черчилля добиться признания собственной стратегии и грубостью Сталина.
Отношения между членами «Большой тройки» колебались в зависимости от хода течения дискуссий. Рузвельт всячески старался установить близкие, доверительные отношения со Сталиным, позволяя себе даже иронические замечания в отношении некоторых идей Черчилля. Сталин отвечал взаимностью. Он обращался к Рузвельту как к старейшине, уважительно. Казалось, ему не терпится узнать, о чем думает президент и доволен ли тем, что узнал.
Черчилль и Сталин были более откровенны друг с другом. После ссоры, возникшей в первый визит Черчилля в Москву, у них вошло в привычку довольно откровенно обмениваться мнениями и добродушно спорить по различным вопросам. Лишь однажды в Тегеране между ними произошел яростный спор. Это случилось 29-го числа, во время обеда, на котором, как рассказывали, Сталин решил вывести премьер-министра из себя. Сталин зашел слишком далеко, заявив, «…что было бы ошибкой думать, будто русские настолько просты, что не видят того, что находится у них перед глазами». Черчилль категорически отмел это обвинение, не переходя на личности. Президент отделался шуткой.
После того как «Большая тройка» решила, о чем можно договориться, а что следует пока отложить, противоборство и недоверие уступили место удовлетворению достигнутым и дружескому согласию между ними и их странами. Тосты, которыми лидеры обменивались во время обеда (30 ноября), последовавшего вслед за тем, как были достигнуты соглашения по стратегическим планам, передают охватившие всех чувства. Черчилль представил Рузвельта как человека, посвятившего всю свою жизнь защите слабых и обездоленных и поддерживающего великие принципы демократии, лежащие в основе цивилизованного мира. Что касается Сталина, так он был удостоен чести быть названным одной из величайших фигур российской истории и заслужил титул «Великий Сталин».
Сталин ответил, что почести следует воздавать не ему, а русским людям, а он просто руководит этими людьми. Заканчивая тост, Рузвельт выразил надежды на возрождение лучшего мира. Впервые на небе можно различить радугу – вечный символ надежды, сказал президент, – радугу, символизирующую результат. достигнутый конференцией в Тегеране.
Каждый из тройки осознавал согласованность намерений сторон. Лидеры великих государств чувствовали удовлетворение от проделанной сообща работы. Совместное заявление, опубликованное 6 декабря, когда они были уже на пути домой, еще представляло собой документ, вобравший в себя их надежды и чувства. Они переписали вступительное предложение, поскольку в первоначальном проекте оно звучало не слишком позитивно: «Мы решительно утверждаем, что наши народы должны действовать сообща в военное и в мирное время».
В других разделах говорилось следующее:
«Достигнутое нами взаимопонимание будет являться гарантией нашей победы».
«Мы уверены, что наше соглашение создаст прочный мир. Мы полностью осознаем высшую ответственность, возложенную на нас и на Объединенные Нации, выстроить мир, который будет управляться доброй волей подавляющего большинства народов мира и избавит многие поколения от ужасов войны».
«Мы прибыли сюда с надеждой и решимостью и оставляем здесь настоящих друзей, сторонников по духу и по стремлениям».
Личные заявления, сделанные каждым по окончании конференции, находились в гармонии с совместным заявлением. Кто может усомниться в словах Рузвельта, произнесенных им перед американскими войсками, размещенными в Като-Амирабаде, недалеко от Тегерана: «Я прибыл сюда четыре дня назад, чтобы встретиться с главой Советской России и премьер-министром Англии и попытаться решить два вопроса: согласовать военные планы совместных действий трех государств, рассчитанные на возможно быструю победу в войне, и обговорить мирные условия – попытаться спланировать такой мир для нас и наших детей, в котором был бы положен конец войнам. И я считаю, мы весьма преуспели в этом».
Пожалуй, он никогда больше не испытывал такой уверенности в своих словах. Оглядываясь на решения, принятые на конференциях в Москве, в Каире, в Тегеране и снова в Каире, президент убеждался, что многие из них являются крайне важными.
В военной сфере к ним можно было отнести стратегические планы, разработанные для Европы («Оверлорд» и «Энвил», кодовое название предполагаемой высадки в Южной Франции), и планы операций в Тихом океане, подтвержденные советским обещанием вступить в войну на тихоокеанском театре военных действий; в сфере общеполитических вопросов – подписание Декларации четырех и выработку стратегического курса для Италии; Каирскую декларацию в отношении Японии и Китая, соглашение по обеспечению безопасности Ирана, договоренности сохранить независимость Австрии и Финляндии, отсрочку решений в отношении Польши (о чем я вскоре коротко расскажу). Кроме того, были обозначены намерения в части формирования и совместной деятельности в постоянно действующей организации по сохранению мира.
Взгляды Черчилля были более приземленным, но все же достаточно радужными. Вспоминая впоследствии свои ощущения после Тегерана, он писал: «Лично я был доволен. Нам удалось оценить ситуацию на всем театре военных действий, поскольку обсуждение проходило в дружеской атмосфере и едином понимании ближайших целей».
Вероятность того, что некоторые возникающие политические вопросы способны возбудить серьезные проблемы, казалась незначительной и относилась скорее к разряду теоретических.
Сталин, похоже, был доволен не меньше, чем Рузвельт; у него тоже было много причин для того, чтобы чувствовать себя удовлетворенным. Советскому правительству было дано твердое обещание, что в течение нескольких месяцев Запад осуществит вторжение на континент. Сдвинулся с места вопрос относительно территориальных требований. Предоставилась удобная возможность решить, какие преимущества можно получить в связи с обещанием о вступлении в войну на тихоокеанском театре.
Во всяком случае, советские средства массовой информации восторженно комментировали результаты встречи. Пресса прямо-таки захлебывалась от похвал. На заводах, фабриках и в различных государственных учреждениях прошли митинги, на которых политинформаторы объясняли значение совместного заявления, принятого в Тегеране. На этих митингах часто задавался один и тот же вопрос: «Мы и раньше слышали, что скоро должен открыться второй фронт. Когда же это произойдет?», на который следовал интересный ответ: «Сталин оставил Россию, чтобы присутствовать на конференции, а это означает, что на сей раз вопрос решен окончательно».
