вернется в любую минуту. Я взглянула на часы. Он опаздывал всего на сорок пять минут. Всего? Я решила подождать еще полчаса и потом уже думать, что делать.
Я подошла к его книжным полкам и стала рассматривать ряды книг, расставленных по темам и по алфавиту. Взяла с полки роман, затем поставила на место. Взяла какую-то критику, но потом заметила «Четыре квартета» Элиота [81]. Да, пожалуй, то, что нужно. Я открыла книгу, как мы открывали Хафиза – закрыв глаза, задав вопросы и ткнув пальцем в случайное место. Книга открылась в середине стихотворения «Бёрнт Нортон», на строках: «В спокойной точке вращения мира / Ни сюда, ни отсюда / Ни плоть, ни бесплотность; в спокойной точке ритм, но не задержка и не движенье» [82].
Я захлопнула книгу, села на диван и ощутила страшную усталость.
Зазвонил телефон. Если это друг, он повесит трубку после третьего звонка. А если нет? Что если это он? Может, он оставил дверь открытой, позвонил мне домой и обнаружил, что меня нет дома, поэтому звонит сюда? Но почему он не оставил записку? Будь я на его месте, я бы забыла оставить записку, я, неорганизованная, но он – нет, он бы не забыл. А если ему было некогда ее написать, если он не смог ее написать? Если они пришли его забрать, вряд ли он сказал бы – подождите, мне надо написать записку подруге, чтобы вы потом могли прийти и за ней: дорогая Азар, извини, я не смог тебя дождаться. Оставайся на месте; скоро они заберут и тебя.
Я вдруг испугалась. Надо позвонить Резе, подумала я. Лучше уж ему позвонить, чем умереть от тревоги. Одна голова хорошо, а две лучше, и все такое прочее. Я позвонила Резе и объяснила ситуацию. Его голос меня успокоил, но, кажется, за его утешающими словами я расслышала внезапную панику. «Дай мне полчаса, я приеду», – сказал он.
Я повесила трубку и тотчас пожалела, что позвонила ему. Если должно случиться что-то плохое, зачем вовлекать в это еще одного человека? А если с волшебником все в порядке… Я вернулась к «Четырем квартетам» и на этот раз открыла книгу в самом начале, на строках, которые читала себе вслух, когда мы начали изучать Элиота в колледже:
Настоящее и прошедшее,
Вероятно, наступят в будущем,
Как будущее наступало в прошедшем.
Если время всегда настоящее,
Значит, время не отпускает.
Как же я упустила эту строчку про «время не отпускает», хотя столько раз читала стихотворение? Я начала читать вслух и ходить по комнате кругами:
Ненаставшее – отвлеченность,
Остающаяся возможностью
Только в области умозрения.
Ненаставшее и наставшее
Всегда ведут к настоящему.
Потом я дошла до своего любимого отрывка, и к горлу подкатил комок:
Шаги откликаются в памяти
До непройденного поворота
К двери в розовый сад,
К неоткрытой двери. Так же
В тебе откликнется речь моя.
Но зачем
Прах тревожить на чаше розы,
Я не знаю.
Я повторила последние три строчки, чувствуя, к своему ужасу, как по щекам текут слезы. Пришел Реза. Я впустила его; он тут же меня утешил, я выплеснула ему свою тревогу и страх. Он взял меня за руку и похлопал по спине. Не переживайте, сказал он. Он же ненормальный – мог уехать срочно монтировать какой-то материал. Раньше он по несколько дней мог пропадать в монтажной. Но зачем тогда накануне договорился со мной о встрече? Разве не мог оставить записку? Вскоре мы уже сидели на диване, взявшись за руки; наши страхи и сомнения сблизили нас, и нам казалось, что мы остались одни на всем белом свете.
Мы не заметили, как открылась дверь, но услышали ключ в замке. Он забыл запереть дверь. Он вошел и первым делом выпалил: простите меня, простите. Я вышел погулять с Мальчишкой. Он был очень бледен, и если бы его изогнутые брови умели никнуть, я бы сказала, что они поникли. Усталость в нем боролась с сожалением, с осознанием, какому беспокойству он нас подверг. Вы могли бы быть в тюрьме, а могли бы вернуться со своими похитителями, слабо проговорила я. Значит, вы гуляли с Мальчишкой?
Мальчишка на самом деле был уже взрослым парнем; когда волшебник с ним познакомился – а это случилось в год революции, когда Мальчишка пришел на его лекцию, – тот еще учился в школе, в выпускном классе. Волшебник питал к нему особую симпатию; Мальчишка хотел поступить в медицинскую школу, но его заворожила лекция волшебника об Эсхиле и Чаплине. Он с блеском сдал вступительные экзамены, но в университет его не приняли, так как он признался, что исповедует бахаизм [83]. При шахе бахаистов защищали, они жили себе и процветали – этот грешок шаху никогда не простили. После революции собственность бахаи конфисковали, их лидеров казнили. Новой исламской конституцией их лишили всех гражданских прав, в том числе права на обучение в школах и вузах и права на работу.
Мальчишка мог бы разместить объявление в газете, как тогда делали многие, публично отрекаясь от принадлежности к упаднической империалистической секте и от родителей – те, к счастью, жили в Европе и им ничего не грозило. Он мог бы соврать, что какой-нибудь аятолла убедил его принять ислам. Для поступления в университет больше ничего было и не нужно. Вместо этого он признал себя бахаистом, хотя даже не практиковал бахаистские ритуалы и вообще особой религиозностью не отличался; это закрыло ему путь в медицину, хотя он, несомненно, мог бы стать прекрасным врачом.
Теперь он жил с бабушкой и перебивался случайными заработками, но ни на одной работе не задерживался надолго. В данный момент он работал в аптеке; фармацевт не врач, конечно, но тоже медицинская профессия. Мы с Мальчишкой не были знакомы, но я много слышала о нем, о его поразительной красоте, его любви к мусульманской девушке, которая вскоре покинет его и выйдет за богатого мужчину сильно ее старше, а потом попытается с ним помириться, будучи уже замужней женщиной.
Мальчишка позвонил перед обедом. Умерла его бабушка, которая долго болела; он звонил из больницы и чуть не плакал. Повторял, что не знает, что делать. Волшебник ушел в спешке. Он думал, что успеет вернуться еще до моего прихода.
Мальчишка стоял у входа в
