Штюрмер. – Этот опыт мне подсказал, я объясню, что я увидел потому, что понимал и чувствовал, что легче Министерство Иностранных Дел, чем Министерство Внутренних Дел.
Председатель. – Простите, когда вы изволили определять задачи Министерства Иностранных Дел, вы изволили взять совершенно внешнюю, я бы даже сказал, канцелярскую сторону. Разве в Министерстве Внутренних Дел нет мозга, который должен быть весь обращен на великую задачу ведения внешней политики со стороны нашей родины?
Штюрмер. – Совершенно верно, это и было. Это была одна задача, и все было сосредоточено на ней. С одной задачей можно было справляться, а задача Министерства Внутренних Дел, это была ужасно непосильная работа. Я узнал, что государь император желает переменить министра иностранных дел.
Председатель. – Почему переменить? Как вы это узнали?
Штюрмер. – Не знаю, его величество не сказал почему.
Председатель. – Значит, он не сказал, почему он хочет переменить министра иностранных дел?
Штюрмер. – Определенно, чтобы те или другие шаги были, он не говорил, но вообще он был недоволен какой-нибудь ошибкой.
Председатель. – Как же вы справлялись с этой большой задачей, как вы соглашались с основной задачей Министерства Иностранных Дел, т.-е., руководить внешней политикой России?
Штюрмер. – Т.-е., что вы хотите сказать?
Председатель. – По существу, какие у вас вопросы возникали, – так, например, вопрос об отношении к союзникам?
Штюрмер. – К союзникам отношения были самые определенные, самые дружеские, откровенные.
Председатель. – Вам известно, что вся германская печать встретила с радостью ваше назначение министром иностранных дел и говорила и связывала это с предложением мира?
Штюрмер. – Нет, этого я не знаю, но я себе это объясню тем, что я был совершенно неизвестным деятелем, одним из очень многих в империи, ничем себя не выказывавший и, кроме того, с немецкой фамилией. Вот я и думаю, эта немецкая фамилия сыграла ту роль радости. Я всеми способами пользовался, чтобы разочаровать их в этом. Я был у московского городского головы и сказал ему: «Вы меня знаете, знаете, что я православный, я у вас в Москве был, а вот говорят, что я иностранец. Пожалуйста, я вас прошу говорить всем и каждому, что это неправда, что отношения у меня с английским и французским послами самые лучшие, что я держу знамя России высоко». В некоторых вопросах у нас были несогласия, но с английским послом я всегда был согласен. Один раз была история, что в газете «Русский Гражданин» было напечатано выступление против англичан. Тогда я спрашивал, посылал объясниться. Он должен был поехать объясняться с послом.
Председатель. – Вы по собственной инициативе это сделали?
Штюрмер. – Насколько помню относительно этого – да. Может быть потому мы сейчас заговорили об этом, но во всяком случае существует телеграмма (может быть неудобно об этом говорить?) лорда Грея, в которой он говорит по поводу истории Булацеля, что он сообщил Бенкендорфу и что он дело Булацеля считает поконченным. У него осталась в памяти только благодарность за то содействие, которое министр иностранных дел Штюрмер оказал, чтобы это дело выяснить. А с английским послом всегда отношения были самые лучшие.
Председатель. – Значит, во-первых, вы это объясняете вашей немецкой фамилией, и, во-вторых, тем, что вас не знали немцы.
Штюрмер. – Я никогда не выступал в качестве министра.
Председатель. – Так что такая встреча была основана на недоразумении?
Штюрмер. – Я думаю – на немецкой фамилии.
Председатель. – Но основывать это на немецкой фамилии, значит основывать на недоразумении?
Штюрмер. – Ничего другого не было.
Председатель. – Тем не менее, это был факт. Как вы к нему относились, т.-е. к тому факту, что назначение министра иностранных дел в России, которая находится в войне с Германией, приветствуется сплошь германской печатью, как признак предстоящего мира.
Штюрмер. – Дело в том, что, когда я вступил в управление министерством, я разослал выработанную канцелярией ноту, что назначение мое знаменует прежнюю политику, т.-е. полное единение с союзниками и убеждение, что война не будет закончена без того, чтобы мы не достигли результатов, положенных в основу.
Председатель. – Вступая, министр иностранных дел делает такое разъяснение и тем не менее германская печать говорит: «Радуйтесь, дело хорошо у нас, потому что в России назначен Штюрмер министром иностранных дел, значит, скоро можно рассчитывать на мир». Таков смысл.
Штюрмер. – Что я мог сделать, кроме того, что я объявил, что я продолжаю старую политику? Что же я мог еще сделать?
Председатель. – Но вас не беспокоило такое впечатление у немцев?
Штюрмер. – Извините, когда я что-нибудь не так сделаю, у меня это на совести, а когда я знаю, что я делаю так, как следует, и это известно всем, как я мог беспокоиться? Я сам раз обращался к английскому послу, который играл первенствующую роль.
Председатель. – Как сложились ваши отношения с английским послом?
Штюрмер. – Никаких столкновений не было, он был очень доволен (история Булацеля), благодарил меня, а что в душе он чувствовал, я не знаю. Если вам угодно подробности, то из них двух, я встречал гораздо более содействия и дружелюбного отношения, и меня более понимал английский посол, чем французский. Например, по польским делам с французским послом я не был согласен.
Председатель. – Разрешите, чтобы покончить с вопросом о диктатуре, поставить такой вопрос. Ведь эта мера об учреждении диктатора была обнародована? Как обстояло дело?
Штюрмер. – Я не могу сейчас ответить на это. Как вам сказать, там есть управляющий делами Совета Министров Н.Д. Лодыженский[*]. Это очень опытный человек, я думаю, что это было сделано.
Председатель. – Это вопрос не канцелярский, вы понимаете; безответственный монарх и ответственный министр, это значит мера, которая ломала основные законы. Была она опубликована за подписью ответственного министра, за это беззаконие отвечающего?
Штюрмер. – Простите меня, мне кажется, что да. Мне очень совестно, что я не могу ответить на это, я понимаю всю важность вопроса, который вы мне ставите, но я не могу ничего сказать.
Председатель. – Разрешите потом к этому вернуться. Таким образом вопрос о диктатуре покончен. Теперь разрешите спросить вас, какие были отношения к Манасевичу-Мануйлову?
Штюрмер. – Вот какие отношения. Когда я был директором департамента общих дел, то раз в приемной Плеве ко мне подошел человек, совершенно мне неизвестный, который сказал, что он состоит при посольстве в Париже в качестве агента по сыскной части (кажется, Ратьков[*] был), я его еще несколько раз видел, он являлся с докладом и к Плеве, очень образованный и интересный человек. Он у меня был, оставил карточку; вероятно, и я ему оставил карточку.
Председатель. – Вы были тогда директором департамента общих дел?
Штюрмер. – Да. Но дел у нас никаких не было по службе. Он состоял в ведении департамента полиции. Затем он уехал, и я его потерял из виду. И вот, когда я был членом Государственного Совета, я встретил его в приемной у Витте, и он сказал, что он состоит при Витте.
Председатель. – Который был при этом кем?
Штюрмер. – Он жил на островах, значит, был председателем Совета Министров, я это хорошо не помню. Знаю, что он был на службе на жалованье, вроде дежурного чиновника при нем, но я хорошо не помню: председателя Совета Министров или Комитета министров. Таким образом знакомство возобновилось. Так что, когда я был назначен председателем Совета Министров, то не помню, кто-то говорил о том, для вас нужна охрана, нужно людей знающих, у нас есть такой человек, который имеет отношение к прессе, и назвал фамилию Манасевича-Мануйлова. Я сказал, что я его знаю, что он был при посольстве в Париже и что он был при Витте и что я его биографию не знал, знаю, что он был информатором и сотрудником «Нового Времени» и «Вечернего Времени», где он писал под инициалами М.М. Потом он был прикомандирован в мое распоряжение – председателя Совета Министров.
Председатель. – Кем?
Штюрмер. – Он, кажется, в октябре, как я потом узнал, числился на службе, по какой – не знаю, по Министерству Внутренних Дел и получал жалованье. Кажется тут слово «информатор» и было произнесено.
