но такой же мрачный. Мина по-прежнему носила только черное. Она казалась какой-то поблекшей и несчастной. Сказала, что переживает депрессивные эпизоды и начала принимать таблетки.
Проявив некоторую назойливость, я спросила ее про книгу о Джеймсе, которую она так и не закончила писать. Я наивно и тщетно верила, что стоит ей начать работу над книгой, как жизнь ее наладится. Мина ответила, что никогда не вернется к работе. Потом добавила, что ей нужна передышка, чтобы снова сосредоточиться на книге. А пока она перевела на фарси труд Леона Эделя «Современный психологический роман» и приступила к переводу «Подъема романа» Яна Уотта [86]. Эти книги, конечно, сейчас уже не в моде, сказала она. Всем нужна только постмодернистская литература. Сейчас люди не могут даже читать тексты в оригинале – им нужно знать толкование текста каким-нибудь псевдофилософом. Я велела ей не волноваться; мол, Джеймса тоже уже никто не изучает, он тоже стал немодным, что, безусловно, признак того, что мы что-то да делаем правильно.
Мина переводила тщательно и дословно; из-за этого у нее возникали трудности с издателем, который хотел, чтобы она сделала текст более «доступным» для широкой публики. Она презирала существующие переводы Вирджинии Вулф и отказалась использовать имеющийся иранский перевод «Миссис Дэллоуэй» в книге Эделя, чем навлекла на себя еще большие неприятности.
Она расспросила меня про занятия. Я ответила, что моим студентам Джеймс дается нелегко, особенно его длинные романы. Она улыбнулась. Они в хорошей компании, твои студенты, сказала она. У самых известных критиков и именитых авторов были с Джеймсом такие же проблемы. Но у нас здесь проблема в другом, возразила я. В моей программе есть и более сложный материал – Набоков и Джойс, к примеру, – но почему-то именно с Джеймсом им сложнее всего. Поверхностный реализм его романов внушает иллюзию, что понять его будет проще, отсюда и недоумение. И вот еще, сказала я; что у Джеймса за пунктик со словом fuliginous – закоптелый? Оно встречается в «Бостонцах» – «закоптелые глаза»; такие же «закоптелые» глаза у Уэймарша в «Послах». Что это вообще значит – «закоптелые глаза»? Ты знала, что этого слова нет даже в словаре «Американское наследие» [87]?
Мина не дала мне договорить; ее преданность Джеймсу этого не позволила. У нее, как у Кэтрин Слоупер, было чистое сердце; несмотря на свой блестящий ум, она порой воспринимала все буквально. С явным негодованием она произнесла: а как еще, как не использованием столь громких слов, мог он создать иллюзию жизни? Не думаешь ли ты исключить его из программы?
Она спрашивала меня об этом уже давно и время от времени начинала вновь об этом тревожиться. Нет, конечно, не думаю, ответила я. Как можно исключить из программы писателя, который, описывая красивую женщину, называет ее не ослепительной или сияющей, а «незамутненной мисс Б»? Мне бы так уметь. Но детей моих пожалей – вспомни, большинство из них вскормлены «Жемчужиной» Стейнбека.
Я рассказала, как однажды на занятии попросила выбрать любимый и нелюбимый отрывок из Джеймса и как все веселились, выполняя это задание. Махшид привела фразу про «осажденные птицами деревья», а Нассрин прочла отрывок из «Послов» с описанием обеда у воды: «…и то, как мадам де Вионе, сидевшая напротив над ослепительной белой скатертью, омлетом aux tomates и бутылкой золотистого шабли, поблагодарила его за все, улыбнувшись невинно, почти как дитя, а ее серые глаза на протяжении всего их разговора то останавливались на нем, то устремлялись в пространство, обдуваемое теплым весенним ветерком, в котором уже пульсировало начало лета, а потом снова возвращались к его лицу и их человеческим вопросам».
Эти беседы с Миной, в которых мы совсем не обсуждали текущие проблемы, служили для нас обеих огромным источником удовлетворения. Лишь теперь, пытаясь собрать картину тех дней из кусочков, я понимаю, как мало мы говорили – и говорили ли вообще – о личной жизни, о любви и браке, о том, каково это – иметь детей или быть бездетной. Казалось, что помимо литературы, есть только одна тема для разговора – политика; политика поглотила нас, уничтожив все личное и тайное.
Одна из последних ракет, упавших перед прекращением огня, попала в дом в переулке, где жили двое наших друзей – супружеская пара с младшей дочерью. У них было свое издательство и книжный магазин недалеко от нашего дома; там собирались иранские писатели и интеллектуалы, и споры порой длились до позднего вечера. Накануне несколько моих друзей, в том числе Лале, остались у нас и смотрели кино почти до рассвета. Наутро в уютной суматохе, что неизменно следует за неожиданными ночными гостями, мы соорудили завтрак из хлеба, свежих сливок, домашнего варенья и кофе. Я была на кухне, когда дом содрогнулся. Бомба упала рядом. Скоро мы узнали, насколько рядом.
После бомбежки люди бросились к пострадавшему дому, а десятки его жителей, в основном женщины и дети, обливаясь кровью и крича, плача и изрыгая проклятия, бежали в противоположную сторону. Когда прибыли Стражи Революции и машины скорой помощи, крики стали громче. Стражи осторожно принялись осматривать район. Во дворе дома, куда упала ракета, лежали без сознания двое детей. Стражи вытащили из-под завалов два женских тела; одна погибшая была совсем молода, в ярком домашнем платье. Вторая – средних лет, толстая; юбка прилипла к ее ногам.
Следующим вечером мы пошли утешить друзей. Падал ласковый дождь, воздух пропитался запахом свежей земли и весенних цветов. У полуразрушенных домов собралась небольшая толпа. Наша подруга провела нас внутрь и с неизменной любезностью подала ароматный чай и маленькие вкусные пирожные. На кухне стояли огромные вазы сирени.
Окна были разбиты. Разлетевшиеся осколки стекла порезали ценные хозяйские картины; всю предыдущую ночь наши друзья провели, собирая стекла по всей квартире. Подруга с улыбкой пригласила нас на крышу. За нами высились мои любимые горы, а впереди дымились руины трех разрушенных домов. В том, что пострадал меньше всего, на бывшем втором этаже мужчина и женщина рыскали в обломках, видимо, пытаясь найти какие-то вещи. Дом в середине превратился в груду камней.
Война закончилась так же, как началась – неожиданно и незаметно. По крайней мере, так казалось нам. Однако ее последствия остались с нами надолго, а может, и навсегда. Поначалу мы ощутили растерянность, не знали, как вернуться к той жизни, которую до войны считали «обычной». Исламский режим неохотно заключил перемирие, оказавшись не в состоянии отразить иракские атаки. Мы постоянно терпели поражения, и многие
