Позже мне стало ясным замечание, сделанное Галиной Маневич в ее воспоминаниях о жизни со Штейнбергом. В своей книге «Опыт благодарения» (2009) она прочувствованно описывает, чему научил отец сына в Тарусе – «месте одновременной встречи с природой и искусством». Аркадий Штейнберг, литературный переводчик, художник и лирик, поселился там по возвращении из Архипелага ГУЛАГ. Местопребывание в радиусе 100 километров от Москвы ему было запрещено. Городок на Оке был уже давно не только по этой причине известным пристанищем для интеллектуалов. Ими являлись писатель Константин Паустовский и Надежда Мандельштам, вдова погибшего во время отправки по этапу в лагеря поэта Осипа Мандельштама. Отец, писала Галина Маневич, привил Штейнбергу «страстное влечение к рыбалке и органическую необходимость созерцания метафизической поверхности воды». Картины Штейнберга с полными света красками и поверхностями могут в самом деле показаться в таком смысле созерцательными, как ощущения при рассматривании отражений в реке.
Сам Штейнберг мало говорил о своей работе. Интеллектуальную позицию обоих формулировала скорее Галина. Она определяла ее как религиозный экзистенциализм. В «Опыте благодарения» она писала, что на «социально-демократические идеалы» они смотрели пессимистично. «Увлеченные идеями Ф. M. Достоевского и Вл. Соловьева, общественным, земным идеалам мы противопоставляли путь личного экзистенциального выбора». Они придерживались мнения, «что пути русской литературы и искусства вне Бога, веры и метафизики – от лукавого». «Постмодернисты перестройки» среди художников, которые мгновенно поняли, как использовать горбачeвскую политику преобразования общественных отношений с пользой для себя, вызывали у нее насмешку и презрение. «Прагматичный» было для нее ругательством. Смертельным приговором было «пошлый», то есть безвкусный, банальный и вульгарный.
В отличие от таких художников, как Илья Кабаков или Эрик Булатов, которые осуждающим образом отражали советскую действительность, Штейнберг выбрал для себя искусство и художественное бытие «вне рамок социологии».
В 1981 году, в первый год моего пребывания в Советском Союзе, Штейнберг впервые увидел на выставке «Москва–Париж 1900–1930» «Черный квадрат» в оригинале, который сделал русского авангардиста Казимира Севериновича Малевича в 1915 году новатором абстрактного искусства. Штейнберг написал программное «Письмо к К. С.», умершему в 1935 году супрематисту. «“Бог умер”, – скажет Европа. “Время Богооставленности”, – говорит Россия» – слова из этого текста. В интерпретации Штейнберга «Черный квадрат» был «предельной Богооставленностью, выраженной средствами искусства» и «Х в системе русских вопросов».
Тот факт, что Штейнберг нашел себя в 60-х годах в метагеометрии, бывшей для него знаком «тоски по трансцендентному», был связан с изучением Достоевского и русских религиозных философов. Галина Маневич убедила его принять крещение из рук русского православного священника Дмитрия Дудко, влиятельной фигуры в среде критично настроенных советских интеллектуалов того времени. Меня они брали с собой к Всенощному Бдению в небольшой московской церкви. Тысячи горящих свечей в руках тесно стоящей массы людей быстро поглощали весь необходимый для дыхания воздух, так что по сравнению с этим крестный ход вокруг церкви был спасением.
Неожиданное отклонение маятника в творчестве Штейнберга во время моего пребывания в Москве привело в конце концов к так называемому «Деревенскому циклу». Внезапно его картины стали снова более предметными и заметно русскими.
Летние месяцы он уже давно проводил в деревне Погорелка на Ветлуге под Горьким (нынче Нижний Новгород). «Деревенский цикл» в темных, земляных тонах привнес в изображение конкретные фрагменты – покосившиеся избы умирающей русской деревни, надгробные кресты, стилизованные образы деревенских жителей с их именами. После первой персональной выставки Штейнберга в Москве в 1978 году «Деревенский цикл» принес ему самый большой успех.
Цикл был связан со смертью отца в 1984 году. Аркадий Штейнберг открыл в своем сыне в Тарусе «прирожденного художника». Я познакомился с ним в Москве и мог прочитать манускрипт его воспоминаний. В перерывах между сталинскими лагерями он был во время Второй мировой войны переводчиком с немецкого языка на фронте. Некоторое время он служил в той же самой части, что и будущий генеральный секретарь Брежнев.
В середине моего пребывания в Москве я как-то спросил Штейнберга, что он думает о новом генеральном секретаре Горбачеве. «Чичиков», – ответил он. Сравнение с героем романа Гоголя – «господином средней руки» – поначалу я нашел не совсем уместным, по крайней мере на первый взгляд. Никто, и Штейнберг тоже, однако тогда не подозревал, какое влияние окажет этот человек на весь мир и на жизнь самого художника.
Во время празднования его пятидесятилетнего юбилея с друзьями-художниками в одном из тостов была речь о «комнате без окон, без дверей», в которой они вместе провели четверть столетия. Горбачeвская политика гласности принесла с собой совершенно неожиданные свободы. Новая «открытость» партийного государства сняла запреты с искусства и литературы. Пришел конец бойкоту нонкоформистов закупочными и выставочными комиссиями официального Союза художников. Однако новые условия международного художественного рынка вызвали и появление в качестве конкурентов до тех пор неизвестных молодых художников и трещины в дружбе среди нонконформистов из-за ревности и зависти.
Когда я как-то позже спросил Штейнберга, что принесла ему Франция, он коротко ответил: «Я мог наконец-то работать без материальных стеснений, как ты, будучи корреспондентом, уже тогда в Москве». Галина Маневич была даже разочарована, когда она могла в 1988 году – еще в советское время – приехать вместе со Штейнбергом в Париж на выставку у его галериста Клода Бернара. Хотя галерист трогательно заботился о них, выставка оказалась «не событием в культурной среде», а мероприятием по продаже, считала она. Два десятилетия, во время которых Штейнберг делил свое рабочее место между Парижем зимой и Тарусой летом, были все же чрезвычайно продуктивными. Его творчество достигло высочайшего совершенства в соприкосновении с интернациональным искусством.
Во время одного из посещений Тарусы я был свидетелем, как один русский олигарх, называемый по причине его предпринимательского использования источников питьевой воды «Водяным королем Москвы», хотел убедить Штейнберга продать картины для его коллекции. Из мощного, солидно бронированного автомобиля выгружали холодильные боксы с икрой и морепродуктами и несли через калитку в деревянном заборе на участок с избой, мастерской и баней. Кроме статной секретарши, присутствовал и кинооператор. После пиршества Штейнберг позволил снять себя сидящим на рабочем столе – подмигивающим мне – даже с сигарой в зубах.
На протяжении всех химиотерапий, рецидивов и исчезающей надежды на выживание я никогда не слышал от Штейнберга жалоб. Когда в ноябре 2008 года он был с Галей у меня в Вене, он взял меня на улице под руку и внезапно процитировал Пушкина: «Пора, мой друг, пора».
В 2010 году я посетил его в реабилитационной клинике в одном из парижских пригородов. Галя приносила ему в пластмассовых коробках каждый день еду, к которой он привык. В зале кинезотерапии, в подвале он снова вел один из своих оживленных разговоров без общего языка с водителем грузовика. После аварии в Норвегии француз был не в состоянии двигать головой и конечностями.
Во время нашего последнего перед его смертью телефонного разговора Штейнберг сказал мне, что он больше не может слышать болтовню интеллектуалов. Что он больше ценит разговоры с простыми французами. Что ему очень понравились слова «C’est la vie» («Такова жизнь»), сказанные одним из его парижских соседей, которому он рассказал о своей болезни.
Бернхард КюпперсВена, июль 2013 г.Перевод с немецкого Марины Хофиндофф
Солнце высвободилось из объятий ночи, затопило небо – и стал день
Воображение собирает светящиеся мгновения прошлого – нетускнеющие восходят они в зенит грезы.
Струится сновидческая реальность. Образы парят над «стенографической» достоверностью «текста» жизни. Созидается встреча в лучах щадящей памяти.
Занимается день. Рассвет очерчивает силуэты сада, дымник над кровлей. Свежо и немо. Раскрываются влажные пионы. С веток опадают, вспыхнув, капли росы. Отворяется дверь дома – на крыльцо выходит он, впускает зелено-голубое утро, делает шаг в лето – и тонет в огнях расцветающего дня.
В незапамятные времена быстрая полноводная Ока, круто повернув русло, выплеснула на высокий берег чудный город.
Приходили туда люди и оставались навсегда.
