Также и в финале романа гроза предрекает уход Маргариты и Мастера в мир Воланда, где они вновь соприкасаются с Пилатом и Иешуа. А верный пес Банга, сидящий у ног прокуратора в последнем каменном приюте Понтия Пилата, не является ли одновременно скрытым воплощением Мефистофеля-Воланда?
Может быть, «соединяющая Молния Трех» – это и любовь-молния, соединяющая Мастера и Маргариту, и та молния, что сверкает над Ершалаимом в момент смерти Иешуа.
Слова же Мережковского о рыбе, забывшей, что такое вода, скорее всего вдохновили Булгакова на фразу в знаменитом письме Правительству от 28 марта 1930 года: «…Если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она (свобода слова. – Б. С.) ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода». Ведь и Мережковский этим образом иллюстрировал отсутствие духовной свободы у современного человечества.
И еще один философ русского религиозного Ренессанса существенно повлиял на булгаковское творчество. Это – Лев Шестов. Его книга «Власть ключей» строится на противопоставлении судьбы и разума. Шестов считал, что живое многообразие жизни нельзя постигнуть с помощью только рационального мышления. На примере Берлиоза булгаковский «князь тьмы» демонстрировал бессилие разума перед судьбой.
Шестов развивал тезис средневекового итальянского философа и богослова кардинала Петра Дамиани о том, что «для Бога возможно даже бывшее сделать никогда не бывшим», и, как полагал автор «Власти ключей», «вовсе не мешает вставить такую палку в колеса быстро мчащейся колеснице философии». Шестов верил, что Божий промысел может влиять не только на настоящее и будущее, но и на прошлое, например, сделать так, чтобы Сократу не пришлось пить чашу с ядом.
Булгаковский Понтий Пилат, подобно Шестову, верит в силу Бога сделать так, чтобы случившейся по вине прокуратора казни не было, и за это он в конце концов награждается светом Божественного Откровения. Однако автор «Мастера и Маргариты» в финале романа специально подчеркивает, что Пилат и Иешуа – только персонажи. Воланд демонстрирует Мастеру выдуманного тем героя – Понтия Пилата – и предлагает кончить роман одной фразой. И Мастер кончает роман – отпускает прокуратора навстречу Иешуа, с которым Пилат мечтает закончить беседу.
Булгаков, как и русские религиозные философы, был убежден, что мерзости окружающей жизни можно преодолеть только в самом себе. Если все люди начнут говорить правду, для неправды в мире не останется места. Писатель сознает недостижимость идеала. Он совмещает традиционное для русской литературы XIX века оправдание добра с игровым принципом модернизма конца XIX – начала XX веков, причем в игре участвует чуть ли не вся мировая культура. Булгаков предвосхитил современный постмодернизм, превратив литературу в строительный материал для новой литературы и сделав тем самым важный шаг в отделении литературы от жизни. В «Мастере и Маргарите» есть и предпосылки для унижения добра – важного условия, как это ни покажется странным, для торжества доброго начала в человеческой душе. Оно полностью соответствует христианской традиции. Именно страдания Христа возвышают его. Унижения и даже мгновенная слабость перед путем на Голгофу делают только более убедительным в глазах верующих учение Спасителя. И у Булгакова Воланд гораздо могущественнее Иешуа, а наказание зла в эпилоге романа носит откровенно пародийный характер.
В «Тайне Трех» особое внимание уделено древнеегипетскому богу Осирису и вавилонскому богу Таммузу. В романе Булгакова Берлиоз в разговоре с Бездомным перед появлением Воланда упоминает «египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли» и «финикийского бога Фаммуза», а также «про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике» и чью фигурку лепили из теста. Во второй книге трилогии Мережковского «Тайна Запада» (1930) речь идет и об этом ацтекском боге, только назван он несколько иначе – бог Солнца Вицилопохтли, причем описывается кровавое жертвоприношение ему (во время которых и приготовляли фигурки божества из маисовой муки): «Ночью, при свете факелов, жрец, закутанный с головой в черную одежду вроде монашеской рясы, возводит обреченную жертву по лестнице тэокалла, пирамидного храма, на вершину его с часовенькой бога Солнца Вицилопохтли (Huitzilopochtli), укладывает, связанную по рукам и ногам, на вогнутый жертвенный камень-монолит, так что ноги свешиваются с одной стороны, а голова и руки – с другой, вспарывают грудь кремневым ножом – камень древнее, святее железа, – вынимает из нее еще живое, трепещущее сердце, показывает его Ночному Солнцу – незримому, всезрящему, – сжигает на жертвенном огне, мажет кровью губы свирепого быка и окропляют ею стены храма».
У Булгакова председатель МАССОЛИТа как бы приносится в жертву грозному мексиканскому богу. В пути к роковому трамвайному турникету ему светит закатное, «ночное» солнце в начинающихся сумерках. Гибнет Берлиоз от железа трамвайных колес на каменном жертвеннике – булыжной мостовой, последнее, что он видит, – это «подзлащенная луна». Трамваем несчастному не только отрезало голову, но и изуродовало грудную клетку, в точности как у жертв, приносимых Вицлипуцли. В прозекторской же «помутневшие открытые глаза» мертвого Берлиоза «уже не пугал резчайший свет» искусственного солнца – множества тысячесвечовых ламп. Солнца, кстати сказать, рожденного фантазией Булгакова. Ведь так ярко ни одну прозекторскую в мире не освещают.
Ершалаимские главы: тайна древней легенды
Главным героем ершалаимским глав «Мастера и Маргариты», безусловно, является пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат. Не случайно Мастер пишет роман о Понтии Пилате, а отнюдь не об Иешуа Га-Ноцри. Именно с Пилатом связано все развитие действия в древней части романа.
На первый взгляд кажется, что булгаковский Понтий Пилат имеет своим прототипом человека без биографии, но на самом деле вся она в скрытом виде присутствует в тексте. Ключом здесь является упоминание битвы при Идиставизо, где будущий прокуратор Иудеи командовал кавалерийской турмой и спас от гибели окруженного германцами великана Марка Крысобоя. Идиставизо (в переводе с древнегерманского – Долина Дев, как и упомянуто у Булгакова) – это долина при р. Везер в Германии, где в 16 г. римский полководец Германик, племянник императора Тиберия, разбил войско Арминия (Германа), предводителя германского племени херусков (хеврусков). Слово же «турма» помогает определить этническое происхождение Пилата. Из статьи в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона писатель знал, что турма – это подразделение эскадрона (алы) римской кавалерии, причем сама кавалерия в императорский период набиралась исключительно из неримлян. Ала носила название народности, из которой она формировалась. В статье Брокгауза и Ефрона приводился пример алы германского племени батавов. Римские кавалеристы рекрутировались из той местности, вблизи которой происходили боевые действия или квартировали войска. Поэтому у Булгакова сирийская ала в Иудее вполне правдоподобна. Пилат, как служивший в кавалерии, без сомнения, римлянином по рождению не был, а скорее всего происходил из германцев. Значительная часть тех же хеврусков не признала власти Арминия и сражалась против него вместе с римлянами. Сам Арминий, как отмечалось в Брокгаузе и Ефроне, «в молодости служил в римских легионах, участвовал в походах против возмутившихся паннонцев и получил звание римского всадника». Пилат у Булгакова не случайно пожалован тем же званием.
Германское происхождение Пилата в романе подтверждается многими деталями. Упоминание, что прокуратор был сыном короля-звездочета и мельничихи Пилы, восходит к средневековой майнцской легенде о короле-астрологе Ате и дочери мельника Пилы, живших в прирейнской Германии. Однажды Ат, находясь в походе, узнал по звездам, что зачатый им тотчас ребенок станет могущественным и знаменитым. Королю привели первую попавшуюся женщину – мельничиху Пилу. Родившийся мальчик получил имя от сложения их имен.
Булгаков был знаком с поэмой Георгия Петровского «Пилат» (1893–1894), где подчеркивалось германское происхождение Пилата. Как и в романе Булгакова, в поэме Петровского прокуратор наделен сочувствием к Иисусу, в проповеди которого он не видит никакой угрозы общественному порядку. Пилат противопоставляет нового проповедника иудейскому духовенству: «…Кроткий Иисус – религии новатор, /Политики он чужд, язвит лишь фарисеев». Получив донос, прокуратор вызывает Иисуса и увещевает его:
Послушай, Назорей, теперь уж вот три года,
Как я тебе даю свободу говорить
И не жалею: речь твоя мудра народу,
Достоин ты всегда других уму учить.
Читал ли ты когда Сократа иль Платона, —
Величеством учения ты всех к себе зовешь,
Ты выше всех философов, ты выше их закона…
Ты ненависть к себе ученьем возбудил,
И не дивися им, врагам твоим заклятым,
Их много, и Сократ таких не умирил.
У Петровского Пилат уверяет Иисуса, что тот должен смягчить свою проповедь «для покоя» общества, но слышит в ответ:
