Осмелев, он начал громить «китов» физики-Тамма, Вавилова, Френкеля и всех тех, кто не пользуется «теорией» эфира. В помощь Тимирязеву коммунистические идеологи направили ещё одного большевика-эфирщика, ибо к своему ужасу выяснили, что на кафедре физики МГУ всего лишь один партиец-Тимирязев. Оттого не было у физиков правильного большевистского единомыслия, а даже наоборот — проистекало самовольное разномыслие и неприятие эфира, теплорода и флогистона. Неудивительно, что диамат у них считался помехой в развитии науки, а Вавилов сравнивал его со схоластикой средневековья.
Однако, постоянное давление на учёных, идеологизация науки вызывали у антисоветски настроенных студентов и педагогов — а их было подавляющее большинство — яростные протесты и забастовки.
В 1929 году случился скандал — в Академию наук был выбран единственный тогда большевик, и возмущению учёных не было предела, хотя власти уволили более тысячи сотрудников Академии по политическим мотивам.
В пику антибольшевистской Академии создали Всесоюзную ассоциацию работников науки и техники для содействия социалистическому строительству. Нечто подобное «провернули» и в литературе, там появилась на свет ассоциация пролетарских писателей — сборище графоманов и безграмотных пролетариев. Среди учёных ассоциация работников науки и техники именовалась не иначе, как «научный отдел ГПУ».
В подобных филиалах «охранки» главной деятельностью становилось сведение счётов, карьеризм, борьба завистливых и убогих с талантами и с сильными духом. Наука там была не в чести, а зарубежная — тем более. Западные революционные идеи вызывали подозрение и непреодолимое желание бороться с ними. Попытка, например, Артура Эддингтона синтезировать теорию относительности и квантовую механику привела к появлению разгромной статьи и непременного ярлыка «законченный идеалист-пифагореец».
По-новому — широко и глубоко — взглянул на проблему большевизации науки математик Эрнст Кольман. Бывший чешский военнопленный Кольман под влиянием пропаганды вступил в ряды ВКП(б) и верил во всё, во что велели верить вожди. Хотя три года провёл в подвалах Лубянки. Только уже значительно позже, во времена «пражской весны» у Кольмана открылись глаза, и он бежал с семьёй на Запад — подальше от социализма и его «завоеваний».
А в 1931 году Кольман дебютировал статьёй «Вредительство в науке». Здесь уже, как видно, речь идёт не об оглядке на Запад, а о прямом «вредительстве». Причем вредительство Кольман обнаружил не только в физике, но и в математике, биологии, экономике и других науках.
Метода обнаружения врага была чрезвычайно проста. Вот как, например, Кольман выявлял вредительство в математике. Сам по профессии математик, он писал: «…обилие вычислений и формул — главный признак вредительских работ…», ибо обилие формул скрывает вредительскую суть. С этой точки зрения получается, что самая лояльная работа только та, где нет ни одного алгебраического символа или арифметического знака, но присутствует лишь сплошной текст!
Грешен тут получается и Карл Маркс, допустивший в своём «Капитале» явное вредительство, — не раз и не два он преступно применил формулу: Т-Д-Т.
Случались и более анекдотические казусы. Так, в споре с одним унтер-Пришибеевым от философии, Игорь Тамм пытался объяснить ему бессмысленность таких понятий, как пролетарская физика или большевистская математика.
— Для меня, — горячился Тамм, — это такой же вздор, такой же нонсенс, как, скажем, спор о том, какого цвета меридиан- красного или зелёного…
— А для меня нет! — взвизгнул унтер-философ, — для меня меридиан всегда красного цвета!!
И победно оглянулся кругом — эка «уел» физика Тамма, хоть тот и считался красным профессором.
Карикатура похабного содержания
А Тамм действительно с самой ранней юности активно участвовал в революционной борьбе. Конечно, большевиком он не стал, но меньшевистско-анархическим идеям был предан! Отец его, инженер, дальновидный человек, чтобы отвлечь юношу от всех «заварушек» послал сына в Англию, на учёбу.
Там, в Эдинбургском университете, Игорь Евгеньевич учился вместе с другом детства Борисом Гессеном, с которым он в своё время начал и окончил в одном классе гимназию.
Однако, темперамент не позволил Тамму пробыть в Англии больше года. Он снова в России, в Петербурге, где его избирают депутатом I съезда Советов. Молодого делегата, осмелившегося голосовать против своей фракции меньшевиков, отметил лично Ульянов-Ленин.
В последующие годы ужасы большевистской диктатуры отрезвили Тамма, но рецедивы «совдепии», как отмечали его ученики, не оставят Игоря Евгеньевича до конца.
Тем не менее Тамм в среде учёных и студентов считался эталоном честности, порядочности и непримиримости к шарлатанству. Хотя, конечно, публичных резких обвинений в идиотизме представителей «пролетарской физики» он старался уже избегать.
Ещё совсем, казалось бы, недавно можно было возразить «пролетариям от науки», съязвить и посмеяться над ними. Так, например, молодые физики ленинградской школы-Ландау, Гамов, Иваненко, Бронштейн — направили Борису Гессену «карикатуру похабного содержания», как указывалось впоследствии в доносе. Другу Тамма Борису Гессену, бывшему в своё время и деканом физфака МГУ, и главным редактором УФН, и директором института физики при университете, редакция Большой Советской энциклопедии заказала статью об эфире. В целом понимавший и поддерживающий новую физику Гессен на этот раз не избежал плена старых иллюзий и даже объявил эфир «объективной реальностью». Это вызвало приступ сарказма у ленинградских физиков, и они изобразили на карикатуре Гессена в виде кота, роющегося на помойке в хламе таких старых понятий, как «эфир», «флогистон», «теплород».
Узнав об этом, Кольман настрочил донос, но Георгий Гамов отправил письмо Сталину, в котором в резкой форме выразил протест против нападок на новую физику. И это сошло ему с рук, хотя компромата на него уже было достаточно. Тогда ещё страна социализма испытывала острую нехватку стройматериалов для возведения концлагерей — из-за этих временных трудностей многое откладывалось «на потом». Мало того, Гамова вместе с женой выпускают на конгресс в Брюссель, откуда они уже не возвращаются в страну победившего пролетариата. Ибо через год-другой его жизнь оборвалась бы в подвалах Лубянки, как это случилось с его другом Матвеем Бронштейном, который за свою очень короткую жизнь сделал чрезвычайно много в различных областях новой физики. Расстреляли как врага народа и друга Тамма — Гессена, несмотря на его приверженность эфиру. Казнили брата Игоря Евгеньевича, как впрочем, и многих других, кто казался подозрительным и не осознал необходимости большевизации науки.
Льва Ландау, Владимира Фока и других выдающихся физиков всего лишь посадили в тюрьму, чтобы там они поскорее усвоили пролетарскую физику. Капица «вытащил» Ландау и Фока из подвалов Лубянки, написав письма Молотову и Сталину, в которых он сравнивал пролетарских вождей с Гитлером, изгнавшим Эйнштейна из Германии.
Если говорить по существу, то под страхом смерти вынудили эмигрировать и Георгия Гамова в Соединённые Штаты, где он внёс большой вклад в развитие физики «термояда», а также в создание американского ядерного оружия. Останься он в России, может быть при надлежащих условиях совсем по-другому повернулась бы история создания атомной бомбы…
Те же, кто остался в Совдепии, испытывали сильнейшее давление идеологии и репрессивных органов. Игорь Тамм, например, держал всегда наготове чемодан на случай ареста.
Не случайно с приходом к власти большевиков на протяжении последующих почти сорока лет никто из российских учёных не получил звание Нобелевского лауреата — бороться им приходилось не столько с объективными трудностями, с упрямой Природой, не желающей раскрывать свои тайны, сколько с тупостью и косностью нового режима.
А унтер-философы, научная опричнина не дремали и с жаром собирали силы на окончательный разгром новой физики, математики, биологии. Несомненно, в эту идеологическую мясорубку попали бы и те, кто занимался ядерной физикой, которая не могла существовать без результатов новейших революционных идей.
Вся эта философская шпана объединилась с целью проведения Совещания (на самом деле правильнее было бы назвать его Особым совещанием), на котором хотела устроить выволочку и полный разгром физиков «новой волны».
Но даже не отягчённые интеллектом большевики не решились на устройство такого шабаша, когда увидели сколь невежественна и тупа жаждущая крови марксистско-философская мафия. Результат подобного совещания мог быть обратным и его отложили, взяв время на тщательную подготовку. А тут началась Вторая мировая, и запахло разгромом уже большевистского режима…
