Не могу согласиться и с тезисом Смыкалина о том, что «если в конце XIX в. перлюстрация корреспонденции носила выборочный характер, то в начале XX в. она принимает всеобъемлющий, тоталитарный характер. Вся жизнь общества находилась под зорким контролем государства»132. «Всеобъемлющий, тоталитарный характер» перлюстрация начнет постепенно принимать уже только в советском государстве.
К сожалению, во многих работах, появившихся с начала 1990‐х годов, в ситуации отсутствия цензуры и исчезновения квалифицированной редактуры, приводимые сведения в основном компилятивны, не сопровождаются необходимой критикой источников, знанием структуры перлюстрационной службы и изменений, происходивших в ее подразделениях.
В огромной по объему, почти полностью компилятивной книге И.Б. Линдера и С.А. Чуркина «История специальных служб России X–XX веков» перлюстрации уделено крайне незначительное место, но и при этом авторы сумели сделать ряд грубых ошибок. Например, они пишут о работе «черных кабинетов» в начале XX века: «“Черные кабинеты” существовали во всех крупных городах… Многие из их сотрудников, особенно в столицах, знали иностранные языки…»133. Но к началу XX века в Российской империи перлюстрационные пункты существовали всего в восьми городах, а знание двух-трех иностранных языков было обязательным условием для работы.
Не уступают Линдеру и Чуркину и некоторые другие авторы. И.Н. Кравцев в своей весьма сумбурной книге «Тайные службы империи» уверяет читателей, что «черные кабинеты» в начале XX века имелись в распоряжении Министерства внутренних дел и Министерства иностранных дел, а разница между первыми и вторыми заключалась в том, что «одни [МВД] проверяли письма внутреннего назначения, другие [МИД] курировали внешнюю переписку (включая и дипломатическую)»134. На деле «черные кабинеты» МВД занимались всей почтовой перепиской, включая зарубежную и дипломатическую, а криптографы МИДа трудились над расшифровкой телеграфных сообщений иностранных дипломатов и разрабатывали собственные шифры.
Ю.А. Регент, ссылаясь на воспоминания С. Майского и А. Спиридовича, пишет, что в Тифлисе, Томске и Вильно «незадолго до революции “черные кабинеты” были закрыты, а в Нижнем Новгороде и Казани открывались лишь по мере надобности»135. Между тем пункт в Вильно был закрыт еще в 1895 году, а пункт в Тифлисе (Тбилиси) после вынужденного закрытия в 1905‐м вновь заработал на конспиративной основе с 1909 года. Если в Нижнем Новгороде официальная перлюстрация проводилась действительно лишь по мере надобности, то в Казани «черный кабинет» существовал до 1909 года.
Автор также не видит разницы между официальными цензорами-перлюстраторами и почтово-телеграфными чиновниками, занимавшимися вскрытием писем по просьбам местных жандармских офицеров. Наконец, известного сотрудника «черных кабинетов» В.И. Кривоша вынудили подать заявление об увольнении из петербургской цензуры иностранных газет и журналов не «за попытку предложить свои услуги Морскому ведомству», а за присвоение значительных сумм, которые он получал от Морского министерства. Суммы эти выделялись Кривошу на организацию перлюстрационных пунктов в провинции и для выдачи коллегам, которых он привлек к сотрудничеству в «Секретном бюро», созданном при отделе разведки Морского Генерального штаба136.
Столь же беззаботен местами по отношению к историческим фактам Л.А. Лахин. Например, он пишет о «Сергее Ивановиче Майском», прослужившем в «черном кабинете» более десяти лет. И проблема здесь не только в том, что «С. Майский» – псевдоним. Важнее то, что на самом деле в выходных данных его публикаций расшифровка имени отсутствует, а отчество вообще никак не обозначено! Фантазирует автор и описывая знакомство с перлюстрацией В.К. Плеве, который после назначения министром внутренних дел обнаруживает в кабинете своего предшественника копии собственных писем. Во-первых, Плеве, ставший министром 4 апреля 1902 года, был директором Департамента полиции в 1881–1884 годах и товарищем министра внутренних дел с 1884 года, а потому о перлюстрации и ее деталях был прекрасно осведомлен. Во-вторых, не мог он обнаружить копию своего письма депутату Государственной думы некоему Михайлову, поскольку покойники писем не пишут. Государственная дума впервые собралась 27 апреля 1906 года, а Вячеслав Константинович был убит эсером Егором Сазоновым (Созоновым) 15 июля 1904‐го. Преувеличивает автор и качество перлюстрации, указывая, что якобы после заклейки «конверт принимал прежний девственный вид». Идеализирует он и мастерство отборщиков писем, уверяя, что среди них «были такие мастера, что… даже по нескольким буквам могли безошибочно определить, кто автор письма и кому оно адресовано». Конечно, уровень вскрытия писем в целом был высоким, но и жалоб на надорванные и поврежденные конверты было немало137.
Позволю себе привести один текстологический пример того, как работает фантазия Л.А. Лахина и ему подобных. В воспоминаниях С. Майского (В.И. Кривоша) говорится, что однажды при вскрытии мешка с дипломатической почтой перлюстратор уронил в него случайно свою золотую запонку от манжет. Далее произошло следующее: «Посольство в Петрограде, найдя эту запонку в мешке, вернуло ее со следующей почтой при письме министерству обратно. Перлюстратор, считавший свою запонку безвозвратно потерянной, очень обрадовался, когда ее нашел на следующий день во вскрытом им мешке. Он взял ее себе, а сопровождавшее ее письмо просто уничтожил, и этим инцидент был исчерпан»138. А вот как этот случай выглядит под пером Лахина: в мешке «была записка с наивной просьбой работников посольства вернуть запонку владельцу. Только после этого сотрудник поставил начальство в известие о происшедшем»139. Читатель сам может сделать вывод.
Малую ценность относительно интересующей нас темы представляет работа Л.В. Антоновой и Т.А. Просвировой, также не свободная от неточностей. Например, авторы уверяют, что «перлюстрация… достигла наивысшего развития к концу XVIII века, в правление Елизаветы Петровны и Екатерины II», что абсолютно неверно. Выше я уже указывал, что они путают перлюстрацию с официальной цензурой140.
А.Ю. Саран, автор добротной монографии «История почты Орловского края», почему‐то именует саму почтовую цензуру «тайной службой», но тут же отмечает, что ее сотрудники имели специальную форму, утвержденную постановлением Сената141.
М.С. Чудакова в книге, вышедшей в свет в 2003 году, делает ряд точных замечаний о роли перлюстрации в политическом сыске начала XX века, отмечая, что «такие сведения обладали большей достоверностью, чем донесения секретных агентов». Вместе с тем исследовательница недостаточно критично отнеслась к ряду источников. Например, в книге приведена следующая цитата из воспоминаний А.И. Спиридовича: «…до самой революции 1917 г. перлюстрацией ведал один и тот же чиновник, состарившийся на своем деле и дошедший до чина действительного статского советника. Его знали министр, директор Департамента полиции и лишь немногие близкие ему лица»142. Но к 2000 году уже были опубликованы биографии последних руководителей «черных кабинетов» в России – А.Д. Фомина и М.Г. Мардарьева143. Поэтому нетрудно было выяснить, что руководивший системой «черных кабинетов» Мардарьев к 1917 году находился в возрасте пятидесяти восьми лет, имел чин тайного советника и фамилия его была известна не только руководству МВД, но и деятелям революционной эмиграции.
Целая серия статей, в которых достаточно широко затронута тема перлюстрации, принадлежит группе авторов: А.В. Бабашу, Ю.И. Гольеву, Д.А. Ларину, Д.Е. Тришину, Г.П. Шанкину144. К сожалению, в этих статьях указан лишь список литературы, но нет ссылок на источники. Поскольку авторы в архивах не работали и используют ограниченный круг источников, они также допускают грубые ошибки в рассказе о деятельности Департамента полиции и «черных кабинетов». Например, демонстрируют непонимание того, что ДП являлся составной частью МВД; последнего директора ДП А.Т. Васильева (сентябрь 1916‐го – февраль 1917 года) именуют «начальником царской охранки в начале XX в.»; создание «черных кабинетов» в Петербурге, Москве, Киеве и «ряде других городов» относят к 80‐м годам XIX века; опять утверждают, что А.Д. Фомин якобы руководил службой перлюстрации на протяжении тридцати лет; сообщают, что «в качестве цензоров подбирались… чиновники с высшим образованием», что «перлюстраторы самым тщательным образом исследовали книги, их переплеты и корешки в поисках возможных ключей к книжным шифрам» и т. п.145 Иногда авторы не замечают, что их стремление доказать исключительно высокий уровень профессионализма перлюстраторов противоречит фактам, которые сами же авторы приводят. Например, они пишут, что «письма, прочитанные в российских “черных кабинетах”, не несли на себе сколько‐нибудь заметных следов перлюстрации» и поэтому «революционерам и иностранным дипломатам не помогали никакие ухищрения: ни царапины печати, ни заделка в сургуч волоса, нитки, булавки и т. п.». Но следующая фраза все это начисто опровергает: «…в 1910 г. командир Отдельного корпуса жандармов П. [Г.] Курлов обратился к старшему цензору с просьбой, чтобы адресованные ему письма не носили явных следов вскрытия. Такая же просьба высказывалась… директором Департамента полиции С.П. Белецким»146. Понятно, что если Белецкий и Курлов обращались с подобными просьбами, то именно потому, что замечали следы вскрытия своей корреспонденции.
