Ксендз не шевельнулся.
— Этот человек забил вторую дверь в комнате Шамайтиса, а в его письменный стол заложил взрывчатку, горючее вещество и специальный часовой механизм. На этом механизме, как мне представляется, стояла марка одной из иностранных фирм.
За минуту до того, как часовой механизм должен был сработать, взорвать взрывчатку и воспламенить горючее вещество, в комнате Шамайтиса раздался телефонный звонок. Звонили вы... из города. Профессор уже спал. Разбуженный звонком, он подошел к столу, чего и добивались убийцы, снял телефонную трубку — и в этот момент раздался взрыв, вспыхнуло пламя, загородившее окно и выходную дверь, которая к тому же была закрыта на два запора самим профессором. Старик невольно кинулся ко второй двери, забыв о том, что она была предусмотрительно забита побывавшим на даче «столяром». Огонь охватил всю комнату, весь дом, и в этом огне погиб профессор Шамайтис. Вот как, гражданин Каувючикас, представляется мне вся эта история. И выходит, что некоторые отцы церкви, когда им нужно, весьма активно вмешиваются в дела мирские.
Все время, пока Юшкас говорил, отец Августин молча сидел в кресле, чуть наклонив голову и переплетя пальцы рук. Он ничего не ответил Юшкасу и после продолжительного молчания порывисто встал с кресла и прошел в угол комнаты. Здесь стоял платяной шкаф. Ксендз, не поворачивал головы, глухо спросил:
— Вы обвиняете меня в убийстве профессора Шамайтиса?
— Да!
— Обыскивать мою квартиру будете?
— Возможно! Несколько позднее... Пока я пришел только побеседовать с вами.
— А мне бы хотелось поговорить с вашими начальниками, молодой человек.
— Мы предоставим вам эту возможность.
— Я буду разговаривать в качестве арестованного?
— Возможно, — опять повторил Юшкас.
— У вас нет никаких оснований для ареста. Вы не располагаете против меня никакими уликами. Все ваше обвинение надуманно, противоестественно, чудовищно. Мне легко будет доказать свою невиновность. Но я предпочитаю сделать это в другом месте.
В словах и в движениях ксендза следователь уловил какую-то поспешность, суетливость.
Прошла минута, вторая. Отец Августин открыл шкаф, взял черный, хорошего покроя костюм и стал одеваться. Одевшись, он подошел к продолжавшему сидеть Юшкасу, встал перед ним и сказал с едва заметной иронией:
— Идемте, сын мой. Не надо никого звать. Вы молоды, я стар. Попытки к бегству не будет. Я верю, что скоро вернусь в свой дом, и не хочу, чтобы кто-нибудь из моих прихожан или соседей знал о вашей ошибке. Так будет лучше для меня.
Он выдержал паузу и закончил со скрытой угрозой:
— И для вас.
Не глядя на гостя, отец Августин направился к выходу. Юшкасу ничего не оставалось, как последовать за ним. Однако уже в дверях отец Августин неожиданно остановился и обернулся к шедшему позади следователю. На лице ксендза было написано смущение.
— Простите меня... Совсем запамятовал. В квартире цветы, было бы грешно, если бы я забыл о них. Ночи холодные. Цветы могут померзнуть. На ночь я всегда закрываю окна. Служанка небрежна, постоянно забывает об этом. — Он тяжело вздохнул. — Цветы — моя единственная человеческая слабость. Разрешите. Я могу вернуться через один-два дня, и тогда они завянут.
Не дожидаясь ответа, отец Августин торопливо пошел обратно в комнату. Юшкас посторонился и пропустил его. Он следил за каждым движением ксендза и, кажется, понял, что к чему. Удовлетворенно кивнув, он шагнул вслед за отцом Августином. А тот стремительно прошел к закрытому легкими занавесками окну, раздвинул их и, не оборачиваясь, произнес:
— Вот она, моя любимая герань. Я выращиваю ее уже несколько лет.
Действительно, на подоконнике, с левой стороны, стоял большой вазон с геранью.
Не обращая внимания на следователя, отец Августин закрыл окно, задернул занавески, подошел ко второму окну и проделал то же самое. Потом повернулся к Юшкасу и сказал смиренно и тихо:
— Цветы — тоже живые существа и тоже требуют неустанной заботы. Благодарю вас, сын мой. А теперь — идемте!
Но теперь уже Юшкас не торопился уходить. Ему вспомнились слова уполномоченного Комитета государственной безопасности: «Мы получили сообщение, что, возможно, завтра к ксендзу пожалует гость, да-да тот самый человек». Вот оно какое дело...
Не говоря ни слова, Юшкас раздвинул занавески и вновь распахнул окна.
— Пусть будут открыты, — примирительно произнес он. — А вашей служанке мы напомним о цветах, не волнуйтесь.
Взгляд, который ксендз метнул на следователя, был красноречивее слов. Куда делось смирение! Злоба и ярость промелькнули в этом взгляде. Отец Августин сделал резкое движение к двери, но Юшкас преградил дорогу и властно приказал:
— Садитесь! И не вставайте без моего разрешения.
Ксендз оглянулся на окно и медленно опустился в кресло. Снова Юшкас сел против него, как и в начале разговора.
— Вы ждете кого-нибудь?— спросил он.
— Я буду жаловаться, — не отвечая на вопрос, заговорил ксендз. — Это произвол. Первого же человека, который войдет в мой дом, я попрошу пойти к властям и сообщить о насилии и издевательстве над служителем церкви.
— Мы уже несколько дней ждем одного из ваших гостей, — сказал Юшкас. — И если сегодня им окажется «столяр», ремонтировавший дачу Шамайтиса, ему придется составить вам компанию.
Заметив, как ксендз втянул голову в плечи, как конвульсивно сжались его руки, Юшкас добавил:
— Судя по всему, визит не за горами. Тем лучше! Я буду рад познакомиться с этим человеком.
...Спустя сорок минут на противоположной стороне улицы по тротуару медленно прошел невысокий, сутулый человек в темном костюме, в помятой шляпе, с массивной тростью в руках. Поравнявшись с домом отца Августина, человек поднял голову и внимательно посмотрел на широкие открытые окна кабинета настоятеля костела. Потом дошел до угла улицы, повернул обратно и перешел на другую сторону. Возле дома отца Августина он замедлил шаги, затем вынул ключ, осторожно отворил парадную дверь и стал подниматься по лестнице.
Зал суда набит до отказа. Рабочие с заводов и фабрик, колхозники из близлежащих сел, инженеры, врачи, ученые — все с живейшим вниманием следят за судебным процессом убийц профессора Альберта Шамайтиса. Здесь и представители католической церкви — настоятели костелов, священники и верующие. Уже третий день суд нить за нитью распутывает хитроумно завязанный узел преступления. И в зале раздаются то приглушенные вздохи, то негромкие восклицания, то гневный ропот. Некоторые священники не скрывают своего презрения к подсудимым.
На скамье, отгороженной от публики высоким барьером, сидят два человека: настоятель костела отец Августин, он же Августин Каувючикас, и невысокий, сутулый человек с большой лысой головой — «столяр», ремонтировавший дачу Шамайтиса. Свое настоящее имя и настоящую профессию он, наконец, решив полностью признаться, назвал только на второй день суда. В этот же день он рассказал еще многое, что пытался утаить во время следствия.
Теперь уже не только члены суда, прокурор и защитники, но и все присутствовавшие в зале ясно видят отвратительный облик врагов, убийц, сидящих на скамье подсудимых. Два сообщника — ксендз и уголовный преступник — работали рука об руку. И если отец Августин, не поднимая головы, не повышая голоса, продолжает твердить, что он только слуга бога и церкви, то его сосед по скамье подсудимых, заискивающе глядя на судей, громко заявляет, что он — агент под кличкой «Амен» — вместе с отцом Августином подготовил и осуществил пожар на даче Шамайтиса. После пожара он должен был некоторое время скрываться, а потом, получив от отца Августина деньги и новый паспорт, переехать в другой город, снова затаиться и снова ждать...
В первом ряду, недалеко от стола защитников, сидит Мария Шамайтене. Все эти дни при ней неотлучно находится ее домашняя работница Катре. Обычно приветливое лицо Катре сейчас выглядит хмурым и злым. Глядя на отца Августина, Катре шепотом призывает на его голову все кары — небесные и земные. А Мария Шамайтене, прислонившись к крепкому плечу Катре, непрерывно шепчет молитвы. Делает это она механически, по привычке: слова молитвы не доходят до ее сознания. С трудом шевеля губами, старая Мария кажется безучастной ко всему, что происходит здесь, в этом зале. Мысли ее — горькие, печальные — далеко-далеко.
Перед ней снова проходят годы детства и юности, проведенные в доме ксендза Дедюласа. Связанный обетом безбрачия, Дедюлас не имел семьи и детей, но к племяннице этот благочестивый и суровый старик относился с отцовской нежностью. Мать Марии, сестра ксендза, приехала с ребенком издалека и умерла в доме брата, когда девочке было всего два года.
Когда девочка уставала от молитв и чтения богословских книг, Дедюлас сурово говорил:
