В свою очередь, собственные письма к А.В. Головнину и К.Д. Кавелину, написанные «с такою же откровенностью, с какой они писали мне», Милютин 5 мая 1882 года отправил с нарочным барону А.Г. Жомини, старшему советнику Министерства иностранных дел1081. Но даже использование подобных оказий не всегда располагало к полной откровенности. 11 июля 1883 года, не получая писем от Головнина, Милютин сделал вывод, что тот «видно признал нужным соблюдать осторожность в своей дружеской переписке»1082.
О необходимой осторожности в переписке в связи с опасениями перлюстрации несколько раз упомянул в своих дневниках государственный секретарь А.А. Половцов. Например, 21 мая 1885 года он провожал уезжающих на отдых великого князя Михаила Николаевича, председателя Государственного совета, и его супругу Ольгу Федоровну. На просьбу великого князя «сообщить ему письменно о всем, что будет сказано государем» последовал ответ: «…вследствие перлюстрации писать по почте невозможно, но… если будет что‐либо особенное, то пришлю специального курьера»1083. Подобный же разговор состоялся у Половцова с великим князем Михаилом Николаевичем 9 января 1889 года. Вот как передана эта беседа в дневнике:
Спрашиваю вел [икого] князя, часто ли он пишет вел [икой] княгине. Отвечает, что ежедневно. Я: «Надеюсь, что Вы с осторожностью упоминаете о всех наших делах». Вел [икий] князь: «Вот еще. Зачем я буду стесняться?». Я: «В таком случае Вы посылаете гр [афу] Толстому [Д.А. Толстой – министр внутренних дел] ежедневные сообщения о всем, что у нас происходит». Вел [икий] князь: «Я приказываю посылать письма прямо в почтовый вагон, а не на почту». Я: «Да в вагоне сидят чиновники, кои немедленно списывают копии с Ваших писем. Убедительно прошу Вас, по крайней мере, не упоминать моей фамилии»1084.
Тот же Половцов в 1883 году записал разговор с бывшим министром финансов М.Х. Рейтерном. Военный министр Д.А. Милютин получил согласие Александра II ассигновать 21 млн руб. на постройку военных крепостей. Министр финансов возражал, и «при этом было пережито много неприятного». В результате Рейтерн написал приятелю в Париж, упомянув: «Я решил выйти из игры и прошу вас приготовить мне жилье в окрестностях парка Монсо [один из красивейших парков Парижа]». На следующем докладе государь все время на него дулся. Затем к Рейтерну приехал шеф жандармов П.А. Шувалов уговаривать министра не выходить в отставку1085. Понятно, что информация о намерении министра финансов покинуть свой пост попала к императору в результате перлюстрации.
Государственный контролер Т.И. Филиппов писал 5 июля 1895 года сыну Сергею в связи с расследовавшимся делом министра путей сообщения А.К. Кривошеина: «А сколько подлостей я успел увидеть за это время, о том писать не буду: боюсь Шпекина»1086.
Слухи о событиях, связанных с перлюстрацией, постоянно циркулировали в обществе. Профессор-физик Московского университета, редактор журнала «Русский вестник» Н.А. Любимов уже 4 марта 1887 года записывал со слов петербургского градоначальника П.А. Грессера, что аресту 1 марта того же года злоумышленников, планировавших покушение на Александра III, предшествовала перлюстрация подозрительного письма в Харьков «к лицу, за которым уже следили»1087.
Злую пародию на практику перлюстрации нарисовал М.Е. Салтыков-Щедрин в повести «Помпадуры и помпадурши», опубликованной в 1873 году в 11‐м номере журнала «Отечественные записки». В главе «Мнения знатных иностранцев о помпадурах» рассказывается, в частности, о знакомстве бывшего французского политического сыщика Онисима Шенапана с русским князем де ля Клюква. Между ними происходит следующий диалог:
– Ну‐с, а теперь скажите мне, случалось ли вам когда– нибудь, – по обязанностям службы, s’entend [разумеется] – распечатывать чужие письма? – продолжал он после минутного перерыва, последовавшего за его восклицанием.
– Очень часто, excellence! [ваше превосходительство!]
– Поймите мою мысль. Прежде, когда письма запечатывались простым сургучом, когда конверты не заклеивались по швам – это, конечно, было легко. Достаточно было тоненькой деревянной спички, чтоб навертеть на нее письмо и вынуть его из конверта. Но теперь, когда конверт представляет массу, почти непроницаемую… каким образом поступить? Я неоднократно пробовал употреблять в дело слюну, но, признаюсь, усилия мои ни разу не были увенчаны успехом. Получатели писем догадывались и роптали.
– А между тем нет ничего проще, excellence. Здесь мы поступаем в этих случаях следующим образом: берем письмо, приближаем его к кипящей воде и держим над паром конверт тою его стороной, на которой имеются заклеенные швы, до тех пор, пока клей не распустится. Тогда мы вскрываем конверт, вынимаем письмо, прочитываем его и помещаем в конверт обратно. И никаких следов нескромности не бывает.
– Так просто – и я не знал! Да, французы во всем нас опередили! Великодушная нация! как жаль, что революции так часто потрясают тебя! Et moi, qui, a mes risques et perils, me consumais a depenser ma salive! Quelle derision! [А я‐то с риском и опасностью тратил свою слюну! Какая насмешка!]
– Но разве распечатывание чужих писем входит в ваши атрибуты, monseigneur?
– В мои атрибуты входит все, что касается внутренней политики, а в особенности распечатывание частных писем и взыскание недоимок <…> Знаете ли вы, однако ж, мой новый друг, что вы вывели меня из очень-очень большого затруднения! Он с чувством пожал мне руку и был так великодушен, что пригласил меня ужинать в cafe Anglais [кафе «Англия»], где мы почти до утра самым приятным образом провели время1088.
Безусловно, российский читатель прекрасно понимал рассказ французского сыщика, соотнося его с российской действительностью.
Довольно резкие выпады позволял себе в отношении «черных кабинетов» Н.С. Лесков. Как вспоминал сын писателя, однажды в период 1865–1874 годов Николай Семенович заметил, что получаемые им письма перлюстрируются и довольно грубо потом заклеиваются. Раздраженный этим бесцеремонным вторжением в его переписку, он заказал штамп и на обратной стороне отправляемых им конвертов ставил надпись: «Подлец не уважает чужих тайн». Через некоторое время Лескова пригласили в III Отделение со штампом. В беседе ему указали на недопустимость сего поступка, предложив сдать штамп «и никогда более не разрешать себе никаких отступлений от общеустановленных и для всех обязательных почтовых правил», поскольку выпады против перлюстрации «напрасны и недопустимы»1089. Может быть, этот эпизод и стал толчком к изображению «почтового люстратора» в повести Лескова «Смех и горе».
В подцензурной печати писатель сумел сказать читателю о существовании перлюстрации в современной ему действительности. В повести «Смех и горе», впервые опубликованной в 1871 году, рассказчик описывает явившегося к нему гостя, который предъявляет визитную карточку: «Семен Иванович Дергапольский – почтовый люстратор»1090. Через двадцать лет в газетной статье «Нескладица о Гоголе и Костомарове (историческая поправка)» Лесков вновь вернулся к этому эпизоду, вспомнив, что был в Киеве чиновник, «без тени смущения выставивший на своих визитных карточках: “Статский советник Блюм. Киевский почтовый люстратор”»1091.
Это выражение – «почтовый люстратор» (на первый взгляд бессмысленное) – и через много лет ввело в заблуждение известного советского литературоведа И.З. Сермана, автора комментариев к повести «Смех и горе». Он, в частности, писал, что относительно выражения «почтовый люстратор» «у Лескова либо ошибка памяти, либо намеренная игра слов», поскольку «люстратор – чиновник при палате государственных имуществ в западных губерниях России, который занимался люстрацией (переписью и учетом земельных угодий и хозяйственного инвентаря)» и «никакого отношения к перлюстрации… люстратор не имел»1092.
Сегодня можно твердо сказать, что здесь у Лескова именно «намеренная игра слов». Николай Семенович жил в Киеве с 1849‐го до конца 1860 года. И в это же время в секретной экспедиции Киевской губернской почтовой конторы, занимаясь перлюстрацией, служил Константин Фомич Блюм (род. в 1812 году), получивший в 1851 году чин статского советника. Бывший морской офицер, сотрудник таможни, он начал служить в почтовом ведомстве летом 1840 года. Был причислен к виленской почтовой цензуре в качестве чиновника, знающего иностранные языки, и откомандирован в Киев для «секретного дела». Здесь Блюм быстро заслужил доверие начальства. Уже осенью 1841 года киевский военный, волынский и подольский генерал-губернатор Д.Г. Бибиков свидетельствовал «об отменно усердной службе» его и ходатайствовал о присвоении ему звания камер-юнкера. 14 декабря 1841 года о данном ходатайстве было доложено императору, но соизволения не последовало1093. Весьма прозрачно об этой ситуации и этом персонаже Н.С. Лесков написал в 1891 году в вышеупомянутой газетной статье. Основное ее содержание было посвящено опровержению сообщения И.И. Ясинского в 6‐м номере журнала «Исторический вестник» за 1891 год о якобы имевшей место встрече Н.В. Гоголя в Киеве в 1848 году с университетскими профессорами и о том внимании, которое писатель уделил жилетке помещика Михальского. Упоминался у Ясинского в этой связи и бойкий посыльный «из евреев», помогавший Гоголю в поисках такой же заветной жилетки.
