Когда они встречаются на следующем балу, Дарси успевает передумать, но теперь уже Элизабет отказывается с ним танцевать. Они снова встречаются в Незерфилде и на этот раз танцуют. Хотя этот танец выглядит степенным, он пронизан напряжением: Дарси все сильнее тянет к Элизабет, а ее отвращение к нему прямо пропорционально растет. Диссонансные ноты в их диалоге противоречат их выверенным движениям.
Герои Остин – интровертные личности, помещенные в общественное пространство. Их стремление к приватности и созерцанию вынуждено сосуществовать с необходимостью находиться в очень тесном маленьком сообществе, пристально наблюдающем за своими членами. В этом мире нет ничего важнее умения соблюсти баланс между личным и публичным.
Ритму танца – два шага вперед, два шага назад – вторят поступки и развитие главных героев, вокруг которых выстраивается сюжет. Параллельно развивающиеся события сперва сближают их, затем разъединяют. На протяжении всего романа Элизабет и Дарси постоянно движутся то навстречу друг другу, то друг от друга. Стоит им сблизиться, и уже закладывается расстановка для следующего хода. Движение назад сопровождается критической переоценкой предыдущего шага вперед. Это танец взаимных уступок: партнеры постоянно адаптируются к потребностям и шагам друг друга. Обратите внимание, к примеру, как ужасно танцует мистер Коллинз или увалень Торп из «Нортенгерского аббатства». Их неумение танцевать свидетельствует о неумении подстраиваться под нужды партнера.
Центральную роль в «Гордости и предубеждении» играет диалог; он хорошо вписывается в «танцевальную» структуру романа. Почти каждая сцена представляет собой продолжающийся диалог между Элизабет и Дарси. Диалог этот может быть реальным, а может быть воображаемым, но он не прекращается ни на минуту, а обмен репликами между персонажами в нем чередуется с внутренним диалогом. Центральный диалог – между Элизабет и Дарси и Элизабет и ее внутренним голосом – сопровождается множеством других диалогов.
Одной из самых замечательных черт «Гордости и предубеждения» является многоголосие. Остин использовала в романе множество форм диалога: между несколькими персонажами, между двумя персонажами, диалог внутренний и диалог эпистолярный. В диалоге возникают и решаются все конфликты. То, что Остин смогла создать такую удивительную полифоническую структуру и объединить в стройную единую композицию столь разные голоса и интонации, которые согласуются и противоречат друг другу, свидетельствует о демократичной природе романа. В романах Остин находится место для противоположностей, которые спокойно сосуществуют, не испытывая потребности во взаимном устранении. В них также находится место – не место даже, а необходимость – для самосозерцания и самокритики. Самоанализ становится двигателем изменений. Чтобы доказать это, не нужно выискивать смыслы и открыто призывать к плюрализму. Достаточно начать читать и вслушаться в какофонию голосов; тогда демократический императив Остин сразу становится очевидным. И этим опасна Остин.
Неслучайно самые неприятные персонажи в романах Остин неспособны вести с окружающими искренний диалог. Они брюзжат. Они читают нотации. Они распекают. Неспособность к полноценному диалогу свидетельствует о нетерпимости, неспособности самоанализу и эмпатии. Позже у Набокова эта же черта примет более чудовищные формы в Гумберте из «Лолиты» и Кинботе из «Бледного огня».
«Гордость и предубеждение» – не самый поэтичный роман, но в нем слышны какофония и гармония; голоса приближаются, удаляются и кружат по комнате. Сейчас, пролистывая книгу, я слышу, как они пытаются сбежать со страниц. Я слышу унылый и бесцветный голос Мэри, покашливание Китти и высокомерные инсинуации мисс Бингли; до меня доносятся обрывки фраз любезного сэра Лукаса. Я не слышу мисс Дарси – та очень застенчива и скрытна, но слышу шаги на лестнице, слегка насмешливый голос Элизабет и сдержанный и вкрадчивый голос Дарси. Когда я закрываю книгу, до меня доносится ироничный тон рассказчицы. Книга закрыта, но даже тогда голоса не замолкают – их эхо и отголоски отскакивают от страниц и шаловливо разбегаются во все стороны, звеня в ушах.
– Наша Саназ такая образованная, – сказала Азин, внимательно разглядывая свои ногти. – Не нужен ей этот никудышный мальчишка, чье величайшее достижение в том, что он сбежал от армии и переехал в Англию. – Ее голос был без надобности злым, ведь сейчас она ни с кем не спорила. Тогда-то я и обратила внимание на ногти Азин. В последнее время та стала красить их в помидорно-красный, а их форма и цвет, казалось, были единственным, что ее занимало. На занятии она при любой возможности разглядывала их, словно ярко-красный лак переносил ее в другое измерение, тайное место, о существовании которого знала лишь она одна. Когда она вытягивала руку, чтобы взять пирожное или апельсин, глаза внимательно следили за движениями пальцев с ярко-красными кончиками.
У нас был перерыв, и мы обсуждали Саназ. На следующей неделе та должна была вернуться из Турции. Митра – единственная, с кем Саназ общалась, – держала нас в курсе: жених Саназ вел себя очень мило, она была влюблена, они обручились. Вместе поехали на побережье; Саназ привезет много фотографий. Ее тетя не считает его хорошей парой. Говорит, мол, мальчик он славный, но лучше пусть остается просто приятелем; ему нужно, чтобы ему штанишки подтягивали (тут у Митры на щеках заиграли ямочки). Саназ, впрочем, это не смущает.
– Юность не порок, – встревает Ясси. – Мои тетя и дядя тоже поженились очень молодыми; у них к тому же и денег не было. Если подумать, трое моих дядь женились совсем мальчишками. Все, кроме младшего, тот так и не женился – вступил в политическую партию, – добавила она, словно это объясняло, почему он остался холостым.
В последнее время Ясси часто рассказывала о своих дядюшках: старший приехал в Иран в трехнедельный отпуск. Это был ее любимый дядя. Он слушал ее стихи, разглядывал картины ее сестры Мины и комментировал рассказы их застенчивой матери. Он был терпелив, внимателен и поддерживал их в творчестве; если надо, мог и покритиковать, отметить небольшие недостатки и слабые места. Ясси была счастлива, когда он приезжал, когда от него приходили письма, что случалось редко, или когда он звонил из Штатов и звал к телефону именно ее. Только ему позволялось влиять на нее, и только его наставлениям она не противилась. А он пытался на нее влиять: сначала поощрял продолжать занятия музыкой; потом сказал – почему бы тебе не поступить в Тегеранский университет? Теперь он советовал ей ехать учиться в Америку. Он рассказывал ей о жизни в Америке, о событиях, которые казались ему будничными, а в ее глазах все это казалось волшебным. Она регулярно сверяла его рассказы с моими, а я всегда добавляла что-то от себя. Мы с ее дядей стали кем-то вроде сообщников и сбивали юную Ясси с пути истинного. Я
