Штюрмер. – Если бы это было верно, мои товарищи сказали бы мне об этом.
Родичев. – Как же они могли сказать об этом, если это делалось при помощи тайных агентов вашего министерства за границей?
Штюрмер. – Никогда ничего подобного не было.
Родичев. – Удостоверились ли вы в этом? Ваша обязанность была прежде всего проверить, а не опровергать. Вы это не признали своей обязанностью?
Штюрмер. – Почему же? Я убежден был, что этого не было совсем.
Родичев. – А почему вы были убеждены?
Штюрмер. – Министерство так организовано было, Сазонов так долго сидел.
Родичев. – Оказывается, что не так было организовано. Милюкову об этом говорил граф Бенкендорф, а вы даже не позаботились узнать.
Штюрмер. – Если бы это было, Бенкендорф сообщил бы министру иностранных дел, но подобного сообщения не было.
Родичев. – Почему же вы думаете, что граф Бенкендорф верил министру иностранных дел после того, как это случилось? Почему вы думаете, что граф Бенкендорф не опасался, зная, что сведения, отправляемые в Министерство Иностранных Дел, попадают в руки врагам. Еще бы вы захотели, чтобы он вам посылал это свое заявление. Он его и сообщил другому лицу, которое могло его проверить и которое могло вам предъявить официальное обвинение.
Штюрмер. – Если бы это было, у меня есть достаточно оснований, у меня есть письмо Бенкендорфа, в котором он сообщает секретное сведение.
Родичев. – Я вполне удовлетворен вашим ответом.
Соколов. – Господин Штюрмер, вы до принятия должности министра иностранных дел по этому ведомству не служили раньше?
Штюрмер. – Нет, никогда.
Соколов. – Первая ваша должность – должность министра иностранных дел? Когда вы принимали эту должность, вы имели разговор с бывшим министром г. Сазоновым о его планах, намерениях?
Штюрмер. – Да, он вкратце рассказал.
Соколов. – Вы не постарались узнать, что же из его деятельности вызвало неудовольствие отрекшегося государя?
Штюрмер. – Об этом он мне ничего не сказал.
Соколов. – Вы продолжали эту деятельность в ином направлении, чем работа Сазонова, или в том же направлении?
Штюрмер. – По отношению войны в том же направлении.
Соколов. – Во всех остальных отношениях, в той области, в которой вы стали руководителем, вы продолжали политику Сазонова или изменили в каком-нибудь отношении?
Штюрмер. – Изменение произошло только одно. Когда Румыния стала союзницей, было признано необходимым назначить посланником военного.
Соколов. – Это вопрос не направления, а личного состава. Вместо штатского лица назначили военного, генерала Мосолова. А затем, вообще, вы принимали какие-нибудь изменения в направлении общем, в направлении политики министерства?
Штюрмер. – Нет.
Соколов. – Вы, значит, рисковали, что, продолжая политику в том же направлении, вы попадаете под неудовольствие государя?
Штюрмер. – Может быть, это и случилось бы, но этого не случилось.
Соколов. – Вы и тут не постарались узнать, чего от вас хочет государь, когда вместо Сазонова назначил вас?
Штюрмер. – Он свое указание дает, а как же можно его спросить: а почему вы меня назначили?
Соколов. – Вы от самого государя узнали,[*] в чем должно быть изменение политики, и от Сазонова не узнали, может быть вы беседовали с товарищем его, Нератовым? Может быть от Нератова вы узнали, в каком направлении должна быть ваша деятельность по министерству? Деятельность Сазонова вызывала неудовольствие государя.
Штюрмер. – Это было не мое дело вмешиваться, я не мог спрашивать, чем недоволен государь.
Соколов. – Вы не вмешивались, значит, все ведение дела шло в том же порядке?
Штюрмер. – Все шло о войне. Потом я очень жалел, что Японии был уступлен известный участок.
Завадский. – Позвольте мне сказать по поводу Сазонова и польского вопроса. У вас шло заседание в конце июня, в начале июля в Ставке заседание Совета Министров по польскому вопросу и по вопросу, кажется, о мире.
Штюрмер. – По вопросу какому? Я не помню.
Завадский. – О мире не было вопроса на этом заседании?
Штюрмер. – Нет.
Завадский. – Совет Министров собирался без Сазонова; там, вероятно, был Нератов, Сазонов был в Финляндии.
Штюрмер. – Только одно и было заседание Совета Министров в июне, Сазонов был на этом заседании. Вопрос решался о диктатуре, и Сазонов был тут.
Завадский. – Нет, это, вероятно, другое. Сазонов был в это время уволен, когда вы были в Ставке. Он был в Финляндии.
Штюрмер. – Заседание, о котором вы говорите, было приблизительно 27 июня.
Завадский. – Тогда Сазонов был?
Штюрмер. – Был.
Завадский. – Обсуждали ли тогда устав о Польше?
Штюрмер. – Нет, насколько я помню, не обсуждали. Но разговор был, вероятно. Государь велел его оставить у себя.
Завадский. – Т.-е. у кого? Неясно.
Штюрмер. – У себя велел оставить проект этого устава.
Завадский. – Он велел оставить у вас или у него?
Штюрмер. – У него.
Завадский. – Он оставил у себя?
Штюрмер. – Да.
Завадский. – Этого устава вы не обсуждали?
Штюрмер. – Нет, а такие разговоры у меня были, доклады государю…
Завадский. – А в Совете Министров перед увольнением Сазонова вы говорили об этом?
Штюрмер. – Нет.
Завадский. – Ведь и до устава о Польше, вероятно, в Совете обсуждался этот вопрос?
Штюрмер. – Не помню. Сохранились, вероятно, журналы.
Завадский. – Ведь это вопрос об автономии, о самостоятельности Польши, таких вопросов очень мало было.
Штюрмер. – Мало, но этот вопрос оставался у государя. Он не вернулся в Совет, и его не обсуждали.
Завадский. – Так что по этому поводу вы не припомните ничего?
Штюрмер. – Нет.
Завадский. – Вопрос о мире не обсуждался?
Штюрмер. – Нет.
Завадский. – Позвольте вам предложить еще один вопрос, в связи с иностранной политикой. Вам известно, что Бьюкенен был недоволен вами и вашим к нему отношением, или вы этого не знали?
Штюрмер. – Он мог быть недоволен по поводу Булацеля, но затем он сам мне принес телеграмму лорда Грея, в которой тот меня сердечно благодарил; он совершенно был удовлетворен, вот и все, так что мы друг у друга бывали, и я не имел повода думать, что он ко мне отрицательно относится.
Смиттен. – Так что никаких трений не возникало у вас?
Штюрмер. – Нет. Я с ним скорее сговаривался, чем с французским послом.
Завадский. – Позвольте вам задать вопрос из другой области. Вы о Дмитрии Рубинштейне слыхали?
Штюрмер. – Очень много пришлось слышать, но я его никогда не видел. Когда я был председателем Совета Министров, ко мне являлись банкиры по разным своим делам, которые касаются Министерства Юстиции. Нужно было сговариваться, но никогда Рубинштейн не был у меня, я его никогда не видел и не слышал.
Завадский. – Вы об аресте его слышали?
Штюрмер. – Слышал.
Завадский. – Знаете, кто его арестовал?
Штюрмер. – Из Ставки.
Завадский. – Военный генерал?
Штюрмер. – Да, да.
Завадский. – Вам известно, что при обыске и аресте присутствовал Манасевич-Мануйлов?
Штюрмер. – Я читал в газете, из отчета об его процессе.
Завадский. – Вы его не посылали?
Штюрмер. – Нет. Мне говорили, что он приехал на обыск и уехал раньше, потому что боялся, что я буду выражать свое нетерпение. Он хотел быть, чтобы мне сообщить. А кто-то из свидетелей говорит: «Как же хотел сообщить, а сам уехал раньше окончания обыска?»
Завадский. – Значит, Манасевич-Мануйлов солгал, говоря об этом?
Штюрмер. – Я никогда такого поручения ему не давал, не знал даже, что обыск делается.
Завадский. – Вы отлично понимаете, что постороннего человека на обыск не пустят, а его пустили только потому, что он состоял при председателе Совета Министров.
