сфера воображения; именно воображение постоянно заставляет частное подстраиваться под политическое, и наоборот. Об этом знал платоновский «философ на троне»; знал об этом и слепой цензор, так что, пожалуй, неудивительно, что первой задачей Исламской Республики стало размытие граней и пределов между частным и политическим, в результате чего все грани и пределы были уничтожены.
Когда меня просят рассказать о жизни в Исламской Республике Иран, я не могу отделить самые личные и приватные аспекты нашего существования от ока слепого цензора. Я думаю о своих девочках, принадлежавших к разным социальным слоям. Каким бы ни было их происхождение и убеждения, их объединяли общие проблемы, и корнем этих проблем являлась конфискация режимом их самых интимных моментов и личных устремлений. Этот конфликт был ядром парадокса, созданного исламским правлением. Страной управляли муллы; религия стала орудием власти, идеологией. Идеологический подход к вере отличал власть имущих от миллионов простых граждан, простых верующих – Махшид, Манны и Ясси, которые считали Исламскую Республику своим злейшим врагом. Люди вроде меня противились угнетению, но другим казалось, что их предали. Однако даже последним противоречия и запреты в частной жизни представлялись важнее глобальных проблем войны и революции. Я прожила в Исламской Республике восемнадцать лет, но в первые годы потрясений, в эпоху публичных казней и кровавых демонстраций, и даже за восемь лет войны, когда красные и белые сирены смешивались с грохотом взрывов и свистом падающих ракет, я до конца этого не понимала. Я поняла это лишь после войны и смерти Хомейни, когда устранились два фактора, насильно объединявшие страну, а голоса несогласных и противоречия наконец прорвались на поверхность.
Погодите, скажете вы – несогласные, противоречия? Разве не был период после смерти Хомейни эпохой надежды, реформ и мира? Разве не уверяли нас, что звезда таких, как Гоми, закатилась, и взошла звезда таких, как Форсати? А как же конец предыдущей части, из которого вроде бы следует, что радикальным революционерам осталось лишь поджечь себя или измениться и зашагать в ногу со временем? А как же Махшид, Нассрин и Манна – они же выжили, скажете вы, им дали второй шанс. Не слишком ли я драматизирую ради более эффектного повествования?
Но нет, я не драматизирую. Жизнь в Исламской Республике всегда была слишком бурной, слишком драматичной и хаотичной; ее нельзя поместить в желаемую структуру «эффектного» повествования. И мирные времена нередко обнаруживают всю величину ущерба; зияющие кратеры, где прежде стояли дома, становятся особенно заметны. Тогда-то голоса, что прежде молчали, и злые джинны из бутылки освобождаются и разлетаются кто куда.
Манна говорила, что есть две Исламских Республики: та, что существует на словах, и та, что есть на самом деле. В первой Исламской Республике девяностые начались с обещаний мира и реформ. Однажды утром мы проснулись и узнали, что Совет стражей конституции после долгих раздумий избрал бывшего президента худжат аль-ислама [92] Али Хаменеи преемником аятоллы Хомейни. До избрания политический статус Хаменеи был неоднозначным: он тяготел к самым консервативным и реакционным группировкам правящей элиты, но также являлся покровителем искусств. Он водил знакомство с поэтами и смягчил формулировку фетвы против Салмана Рушди, за что получил от Хомейни суровый выговор.
Но этот человек, наш новый верховный лидер, теперь занимавший самый высокий религиозный и политический пост в стране и требовавший к себе высочайшего почтения, – этот человек был фальшивкой. Он знал об этом, но хуже всего было то, что его коллеги и избравшие его священнослужители тоже об этом знали. СМИ и государственная пропаганда умолчали, что Хаменеи возвысили до ранга аятоллы в одночасье. Однако статус аятоллы нужно заслужить; его не дают просто так, и назначение Хаменеи было явным нарушением религиозных правил и установлений. Хаменеи встал на сторону реакционеров. Это решение объяснялось не только религиозными убеждениями; он сделал это из необходимости, чтобы заручиться политической поддержкой, обеспечить себе защиту и компенсировать недостаток уважения со стороны коллег. Из мягкого либерала он в одночасье превратился в жесткого консерватора. Госпожа Резван как-то разоткровенничалась со мной, что было ей несвойственно, и сказала: я знаю этих людей лучше вас; они отрекаются от своих слов чаще, чем переодеваются. Ислам превратился в бизнес, добавила она; ислам для Ирана – как нефтеторговля для компании «Тексако». Торговцы исламом пытаются продать его в более привлекательной упаковке. А нам никуда от них не деться. Думаете, они когда-нибудь признают, что прожить можно и без нефти? Думаете, кто-то осмелится сказать, что управлять государством можно и без ислама? Нет, но реформаторы умнее; они продадут вам нефть чуть дешевле и пообещают очистить ее от примесей.
Вся надежда была на нашего президента, влиятельного бывшего спикера парламента худжат аль-ислама Рафсанджани; он первым удостоился звания реформатора. Но тот, кто называл себя «генералом реконструкции» и кого прозвали «аятоллой Горбачевым», вскоре заслужил дурную славу: он поощрял финансовую и политическую коррупцию и терроризировал диссидентов в Иране и за рубежом. Он действительно говорил о либерализации законов – как верно заметила Манна, эти реформы означали, что можно было быть «немножко мусульманином», жульничать по мелочам, выпускать прядь волос из-под платка. Все равно что называть себя «немножко фашистом», или «немножко коммунистом», или «умеренным фашистом», заметила я. Или «немножко беременной», смеясь, добавил Нима.
В результате этой умеренной политики Саназ и Митра начали безбоязненно повязывать платки более небрежно и выпускать пряди волос, но у полиции нравов по-прежнему было право арестовать их. А если бы они напомнили полицейским слова президента, Стражи Революции немедленно арестовали бы их и посадили в тюрьму, заодно наградив оскорблениями президента, его мать и любого другого сукина сына, выпускающего такие указы в мусульманской стране. Однако либеральность президента, как впоследствии и его преемника президента Хатами, ровно на этом закончилось. Те, кто воспринял его реформы всерьез, жестоко за это поплатились, некоторые даже жизнью, а их тюремщики остались безнаказанными и продолжали разгуливать на свободе. Когда писатель-диссидент Саиди Сирджани, ошибочно считавший, что президент его поддерживает, попал в тюрьму, где его пытали и убили, никто не пришел ему на помощь – еще один пример постоянного конфликта Исламской Республики на словах и на деле; конфликт, продолжающийся до сих пор. Резван любила напоминать, что Исламская Республика ставит свои собственные интересы превыше всего. Они могут сколько угодно называть себя либералами; от исламского фасада они не откажутся никогда; это их фирменный знак. Кому будет нужен Рафсанджани, если Иран станет демократией?
То время действительно было эпохой надежды, но мы ошибочно полагаем, что такие периоды лишены напряженности и конфликтов. А по моему опыту, именно
