Вероятно, американцы, включая и президента, неправильно истолковали фразу «на Балканы». Она, возможно, подтверждает, что не существует никакого военного плана вступления на Балканы; что продвижение в Австрию или Венгрию через Люблянское ущелье проходит в стороне от Балкан. Короче, может быть так, что Черчилль не отрицал своих стратегических намерений, но с негодованием отклонил фразу «на Балканах», которую американцы, похоже, твердо решили прикрепить ко всем предложениям британцев по продвижению на восток.
Тут уместно заметить, что, если была бы предпринята какая-либо операция с полуострова Истрия в направлении Австрии или Венгрии, она столкнулась бы с серьезными местными трудностями – не только оперативными, но и политическими. Британские командующие, похоже, благодушно предполагали, что Тито хотел бы, чтобы его силы сотрудничали с союзным командованием и подчинялись ему. Это было, вероятно, невозможно.
Если в июне и июле, пререкаясь с американцами, Черчилль спокойно относился к этим возможным трудностям, то вскоре они начали его тревожить. Он пытался рассеять свою тревогу, встретившись 12–13 августа в Неаполе с Тито. В меморандуме, представленном Тито британским военным штабом, предлагалось передать в управление союзному командующему всю территорию, находившуюся в начале войны под контролем итальянцев, если союзные войска войдут в Северную Италию, Австрию или Венгрию. Кроме того, союзные войска будут контролировать порт Триест и линии коммуникации в направлении к Вене и венгерским равнинам, а также в Любляну, Марибор (в Югославии, Словении) и Грац (в Австрии). Тито возразил, заметив, что, поскольку его партизаны уже контролируют некоторые из этих территорий, они должны, по крайней мере, управляться согласованно. Шубашич, новый премьер-министр королевского правительства Югославии, придерживался того же мнения. Позже, как еще будет рассказано, спор между западными союзниками и Тито только обострился.
Но пока этот спор еще не возник. Напомним, после последней попытки получить передышку Черчилль и британские начальники штабов перестали сопротивляться «Драгуну» и смирились с переброской дивизий из Италии. 1 июля Черчилль сказал Эйзенхауэру, что он одобряет план по Южной Франции. На следующий день Объединенный комитет дал генералу Уилсону указание приложить все возможные усилия для наступления на Марсель силами трех дивизий, увеличенными к середине августа до по крайней мере десяти дивизий. Для выполнения уже существующей директивы, учитывая операции в Италии, ему предложили использовать все доступные на Средиземноморье ресурсы.
Когда в июле силы союзников прорвались сквозь немецкие линии в Нормандии, тем самым открыв перспективу быстрого получения контроля не только над Нормандией, но и над всей Бретанью, британцы заговорили об изменении плана. Черчилль настаивал, чтобы направление десантной операции было перенесено с юга Франции куда-нибудь к полуострову Бретань и ближе к главной битве – Бресту, Лориану или Сен-Назеру. Но ни Эйзенхауэр. ни Объединенный комитет начальников штабов не соглашались. Фактически все эти три порта стойко удерживались специальными немецкими гарнизонами и почти наверняка будут взорваны еще до того, как их захватят. Поскольку Рузвельт совершал поездку по Тихому океану, Черчилль направил Гопкинсу окончательное послание, в котором просил повлиять на генерала Маршалла. По его мнению, соотношение между численностью армий на Брестском и Шербурском полуостровах и войск, сражающихся за Тулон и Марсель, неправильно; и он печально и ошибочно предсказал, что «Драгун» в течение девяноста дней не сможет повлиять на ход операции, проводимой Эйзенхауэром. Гопкинс ответил: по различным практическим причинам в ходе операции будет почти невозможно захватить бретонские порты, и он уверен, что результатом «Драгуна» станет сокрушительная победа.
После того как Рузвельт подтвердил это мнение, премьер-министр сдался, сказав: «Я молю Бога, чтобы вы оказались правы. Мы, конечно, сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь вам добиться успеха». Но премьер-министр был задет серией отпоров и опечален тем, что он считал величайшей ошибкой. Эйзенхауэр 9 августа провел с ним наедине вечер на Даунинг-стрит. Черчилль пожаловался. что американское правительство не хочет понять позицию британцев и безразлично к итальянской кампании. Эйзенхауэр нашел его «возбужденным, расстроенным и даже подавленным». Черчилль, похоже, полагал, что неудача мощного итальянского наступления повлияет на успех его военного руководства. «Я могу, – серьезно сказал он, – отказаться от своей высокой должности». Верховный командующий пытался отвести от себя упреки, заметив, что, если у премьер-министра имеются политические причины для поддержки кампании на Балканах, они должны быть представлены президенту: что он, как военачальник, охотно изменил бы свой план, если бы политические цели были первостепенны; но из военных соображений он не может этого сделать. И не сделал.
Что же касается подозрений Эйзенхауэра, будто стратегические предложения Черчилля могут быть инспирированы политическими целями, надо заметить, что на постоянном этапе дискуссии ни Черчилль, ни его коллеги никогда открыто в этом не признавались. Однако Черчилль не скрывал своей тревоги, что там, где появится Красная армия, будет насаждаться коммунизм, и можно смело предположить: кроме военных побед, которые принесет ввод западных войск в Югославию, Австрию и Венгрию, их присутствие в этих странах окажется ценной и разумной мерой предосторожности.
Можно спросить: почему, если у него была эта цель, он и его коллеги не сказали об этом откровенно, хоть и конфиденциально, американцам? Предположения тут могут быть самыми разными. Высшие американские военачальники – генералы Маршалл, Кинг, Эйзенхауэр – воздавали должное идее, согласно которой, строя военные планы, их уступка, их единственная уступка поможет выиграть войну как можно скорее и с наименьшими потерями. Они хотели сделать все для выполнения своей цели и не хотели делать ничего, что могло бы им помешать. Зная о таком отношении, Черчилль, возможно, чувствовал: отстаивание военных планов на иной основе, кроме военного преимущества, безусловно, возбудит оппозицию и уничтожит шанс получить справедливый вердикт. Далее, он, наверное, сознавал, что Гарри Гопкинс и президент также склонны истолковывать его интерес в судьбе Южной и Юго-Восточной Европы как чисто британский, а не всеобщий. Но, повторим, все это лишь предположения. Спор шел только о том, что лучше сделать «…для более успешного ведения войны».
Черчилль был не тот человек, чтобы долго испытывать недовольство по поводу подобных разногласий. А Эйзенхауэр был признанным победителем. Поэтому летнее напряжение из-за стратегии после «Оверлорда» не повлияло на дружбу и взаимное уважение между премьер-министром, генералом Эйзенхауэром, Маршаллом и президентом. Но сожаление и чувство, что совершена ошибка, не исчезли даже после того, как операция «Драгун» оказалась более легкой и эффективной, чем предполагал британский штаб. Не прошло оно и после того, как выяснилось, что войска, оставшиеся в Италии под командованием Александера, как утверждал президент, достаточно сильны, чтобы продолжать гнать немцев к северу и через реку По. Поэтому, когда советские власти, вместе со своими местными соратниками-коммунистами, стали устанавливать коммунистический контроль в Центральной и Юго-Восточной Европе, Черчилль поспешил уехать из Италии на восток. На эту тему мы еще поговорим.
Применять ли принцип безоговорочной капитуляции?
События, военные или политические, которые мы рассмотрели, столкнули союзников лицом к лицу с вопросом, настаивать ли на формуле «безоговорочная капитуляция» или быть более покладистыми в проведении своей политики.
В Тегеране, где, напомним, Сталин всех поставил в тупик суровым отношением к Германии и немцам, он тем не менее поинтересовался, разумно ли, в качестве военной меры, оставить принцип безоговорочной капитуляции во взвешенном состоянии. Он полагал, что отсутствие объяснения немцам их перспектив послужит объединению немецкого народа; в то же время он чувствовал: если им сказать, что с ними будет сделано, пусть даже в резкой форме, день капитуляции наступит скорее. Краткий отчет оставляет место для размышления, действительно ли он хотел откровенно рассказать немцам о мерах, которые должны быть приняты для того, чтобы Германия больше не могла подняться и воевать. Из доступных стенограмм разговора не становится ясно, что Черчилль и Рузвельт думали о точке зрения Сталина по этому вопросу или что они по этому вопросу говорили.
Главные дискуссии по договору о Германии проводились трижды. Первый раз на обеде, устроенном президентом Рузвельтом 28 ноября, и после него. Президент ушел раньше, оставив Сталина с Черчиллем продолжить разговор после его ухода. Второй раз – во время частной беседы президента со Сталиным 29 ноября. И в третий раз на обеде, устроенном Сталиным 29 ноября. В американских отчетах об этих разговорах, которые мне довелось видеть, не упоминается о какой-либо интерпретации формулы безоговорочной капитуляции. Рузвельт, как будет сказано в тексте, не помнит, чтобы эта тема когда-либо обсуждалась в его присутствии. Но и Черчилль, и Иден вспоминали, как Сталин упоминал об этом при Рузвельте за обедом 29 ноября – после того, как Сталин поддержал в разговоре ликвидацию по крайней мере 50 000, а вероятно, и 100 000 высших немецких офицеров.
