Василий Звягинцев - Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант

За окнами не только этой великолепной, расположенной в самом центре Москвы, квартиры, за всеми окнами столичного города продолжалась морозная, вьюжная ночь конца января тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Такая же точно, как прошлая, как все другие ночи, что случались здесь всеми январями, сколько их наберется в писаной и неписаной истории. Наверное, те же самые ветры свистели и завывали над теремом князя Юрия Долгорукого, писавшего в тысяча сто сорок седьмом году своему сродственнику: «Приезжай ко мне, брате, на Москов. Дам тебе обед силен!» Принято считать, что дал, только меню не сохранилось.

Отличался нынешний январь от всех прошлых, пожалуй, тем, что был он пострашнее, чем любой другой, включая времена Батыева нашествия. В тринадцатом веке возможность быть ограбленным или убитым входила в норму жизни; радости, конечно, не вызывала, но и вгоняющего в беспросветную депрессию ужаса – тоже. У каждого мужика имелись топор, рогатина, засапожный нож, у князя, самого затрапезного, пусть небольшая, но дружина. Оборониться было чем и чаще всего удавалось.

В году же по Рождеству Христову тысяча девятьсот тридцать восьмом случилось совершенно иначе. Каждый человек великой Страны Советов внезапно узнал (догадывался-то и раньше), что отныне над жизнью он своей не властен даже в тех ограниченных пределах, что гарантировала «Конституция победившего социализма». В любой момент по доносу соседа, за неудачно сказанное слово, за анекдот, за принадлежность к давно упраздненным «эксплуататорским классам» или просто так, случайно попав в список, можешь пойти без суда и следствия на высылку, в лагеря, под расстрел. Самое же обидное – никто не заступится, не «возвысит голос», чаще – даже не удивится. Забрали и забрали, хорошо, что не меня…

Уходили бесследно в дальневосточные лагеря или на «десять лет без права переписки» заслуженные полководцы Гражданской, соратники Владимира Ильича, члены Политбюро, наркомы, простые инженеры, комбриги и полковники, слесари, бухгалтеры, колхозники из глухих, забытых даже райисполкомом, но не отделом НКВД деревень. Для приведения системы всеподавляющего страха в окончательную, законченную, самодостаточную форму пролетарское государство победившего социализма приняло закон о применении смертной казни к гражданам начиная с двенадцатилетнего возраста. Такого, кажется, не было в Европе со времен мрачного Средневековья.

Однако нашелся в числе особо ответственных товарищей один, отчего-то не захотевший идти в тюрьму и под расстрел, когда имеется возможность к сопротивлению и формально разрешенной самообороне. Нарком оборонной промышленности Григорий Петрович Шестаков. Группа сотрудников спецотдела ГУГБ[2] не сумела положенным образом задержать и доставить по назначению обреченного на заклание деятеля. Все вышло несколько иначе.

Оставив у себя в квартире тела не пригодных к дальнейшему несению службы чекистов, Шестаков целую неделю скрывался от властей, бросивших на его поиски всю мощь государственного аппарата, пока наконец с помощью ближайшего помощника товарища Сталина не был разыскан, доставлен на прием к вождю, прощен и обласкан.

Заместитель заведующего Особым сектором ЦК ВКП(б), Валентин Валентинович Лихарев, удовлетворенный проделанной работой, оставил недавно опального и вдруг вознесенного на горние вершины наркома Шестакова отдыхать и набираться сил в своей квартире в Столешниковом переулке, а сам решил немного развеяться в «злачных местах» столицы. Которых и тогда для «знающих людей» хватало.[3]

…Валентин возвратился домой, как и полагалось после хорошей гулянки, часов около семи утра. Затемно еще. Мог бы и позже, однако сказывались многолетняя привычка и номенклатурный опыт – не оставаться ночевать в чужих квартирах, чьи бы они ни были. Мало ли что может случиться, когда ты выпал в иные измерения? Любой (любая в особенности) агент НКВД, иностранных разведок, соперник из инопланетных спецслужб, да просто умеющий втираться в доверие уголовник возьмут тебя голыми руками.

Поэтому спать нужно только дома и уходить из гостей в легком подпитии, но трезвым, веселым, хорошо и правильно все замотивировавши. Тогда даже в чисто земном раскладе останешься в выигрыше. Перед женщиной, перед друзьями, особенно – перед недоброжелателями.

Уже на пороге квартиры Валентин испытал странное беспокойство. Ему показалось, что за время его отсутствия здесь случилось нечто нехорошее, неправильное. А что же именно? Не был он охотничьей собакой, способной уловить молекулу пахучего вещества, принадлежащего чужим людям или животным, однако именно такое ощущение возникло, едва он переступил грань двух миров, разделенных массивной, обитой кожей, пуле– и времянепроницаемой дверью. Впрочем, натуральная тисненая кожа – это уже за временным порогом, а в обычной жизни – дешевый, местами облезший до хлопковой основы дерматин стандартной коммуналки. В советской действительности кожа, нагло выставленная напоказ, или наводит проходящих мимо граждан на ненужные ассоциации, или ее просто срезают бритвой, на перчатки, например, или на сапоги.

Он торопливо, не раздеваясь, пересек прихожую, длинный коридор, гостиную, толкнул дверь кабинета, где оставил Шестакова-Шульгина. Нарком спал глубоким сном ничем не озабоченного человека, лежа на спине, забросив левую руку за изголовье, тихо похрапывая.

«Вот же нервы», – мельком отметил Лихарев, словно бы даже позавидовав. В человеческом, разумеется, смысле, потому что в своем ему завидовать было нечему. Он в любой момент умел отключаться от текущей реальности гораздо легче, чем актер эпизода от своей крошечной роли.

На журнальном столике рядом с наркомом лежал взведенный пистолет, поблескивала бутылка коньяка, опустошенная на две трети, стакан с остывшим чаем, целая горка окурков в хрустальной пепельнице. На коврике корешком вверх валялась упавшая из ослабевших рук книга.