О том, что одеваться надо нарядно, Руська вспомнил в последний момент.
— Мама! — позвал он. — Слушай, нам Галя Карповна вчера сказала, что вместо уроков мы пойдем в театр и надо надеть что-нибудь такое…
— Галина Карповна, — автоматически поправила мама, не отрываясь от плитки. На сковородке скворчали картофельные оладьи. — Подожди, а какой такой театр?
— Не знаю. В театр да и в театр. Какая разница?
— Всегда предупреждали… — нахмурилась мама. — Что же ты вчера-то молчал?
— Забыл, — вздохнул Руська.
— Забыл… ах, ты же…
— Да ну, чего особенного? Подумаешь, в театр. Бывали уже в театрах, и ничего…
— Может, и ничего, — мама смотрела куда-то в угол, — а может и чего… и отец ушел…
— Да ладно тебе, — Руська не понимал, из-за чего, собственно, расстройство. — Ты мне лучше дай какую-нибудь деньгу, я там в буфете чего-нибудь посмотрю…
— Господи, — сказала мама. — Добытчик ты наш…
Оладьи, понятно, подгорели. Впрочем, Руська именно такие и любил, но мама почему-то всегда старалась делать бледные, мягкие. Оладьи он запил большой кружкой приторного морковного чая.
— Вот это наденешь, — сказала мама.
— Он колючий, — запротестовал Руська. — И жаркий.
— Потерпишь, — отрезала мама.
— Но ведь в театр же…
— О, господи, — сказала мама предпоследним голосом. — Не будешь забывать вечерами… сказал бы вчера, попросила бы Раду Валерьевну, чтобы выписала тебе освобождение…
Это уже было настолько ни к селу, ни к городу, что Руська перестал сопротивляться — даже мысленно — и натянул «секретный» свитер. Секретным свитер был потому, что в него мама ввязала сплетенный косицей волос, так что от некоторых чар и от дурного глаза свитер оберегал неплохо.
— А вот это — на шею, — сказала мама и завязала на семь узлов шелковую веревочку. — Будут отбирать — отдай. И говори, что нашел.
— Что я, совсем маленький, что ли? — обиделся Руська. — Учишь как все равно…
— Большой ты, большой, — сказала мама. — Потому и говорю. С малого какой спрос…
Ха! Возле школы уже стоял автобус, и Галя Карповна махала рукой из двери. Класс плющил носы о стекла.
— Вечно ты, Повилихин, приходишь в последнюю минуту, — с полоборота завелась Галя Карповна. — Ты да Хромой, двое вас таких гавриков…
— Не опаздываю же, — резонно возразил Руська.
— Я сколько раз говорила: приходить за пятнадцать минут до начала уроков! Звонок не для вас, звонок для учителя! — и что-то еще в том же духе.
Руська молча обогнул ее с наветренной стороны и двинулся по проходу, ища место. Ничего нового он услышать не надеялся.
— Ксива есть? Ксивы нет. До свидания, — пробормотал он негромко, но так, чтобы его услышали. Машка Позднякова, соседка по двору и по алфавиту, фыркнула.
— С тобой не занято? — спросил Руська.
— Садись, — сказала Машка. — Она все равно не придет.
— Откуда ты знаешь?
— Я все знаю. Вот ты знаешь, например, куда мы едем?
— Ну?
— В Кремль!
— Как — в Кремль? Вчера же говорили, что в театр…
— Ты и поверил, глупышка?
— В лоб дам, — пообещал Руська.
— Ну и как хочешь, — обиделась Машка, хотя уж не ей обижаться. — Вон — мест много…
— Подожди. А зачем — в Кремль? Что там делать?
— А то ты не знаешь?
— Чего?
— Чего-чего. Не слышал ни разу, что ли?
— Слышал, — неохотно сказал Руська. — Только все это как-то… как-то не так… Мама рассказывала: их возили торжественно, отбирали самых-самых… они цветы дарили, рапорт читали…
— Говорят, что всех возят только не велят об этом рассказывать, — прошептала Машка и резко отвернулась.
— О чем вы тут шепчетесь? — возникла рядом Галя Карповна. — Я миллион раз говорила, что шептаться нельзя, хочешь что-нибудь сказать — скажи громко, при всех.
— Вон Хромой идет, — громко и при всех сказал Руська.
Толик Хромой — это у него настоящая фамилия, прозвище у него было Костыль — запыхавшись, вскочил в автобус.
— Тебя одного и ждем, — сказала Галя Карповна. — Сорок человек тебя ждут!
— Я опять опоздал? — удивился Толик. — Ну никак не могу к этим трамваям приспособиться.
— Объяснять будешь директору, — сказала Галя Карповна. — Так, нет Полубояринова, он болеет, и нет Стеллы Мендельсон… — Галя Карповна поджала губки. — Водитель, поехали!
Толик плюхнулся на пустое сиденье — как раз через проход от Руськи. Расстегнул портфель, вынул кляссер и подмигнул Руське. Руська привстал — Галя Карповна как раз отвернулась и говорила что-то водителю — и шмыгнул через проход.
— Во, как и обещал… — начал Толик, но Руська его перебил:
— Знаешь, куда едем?
— Ну… куда? — вздрогнул Толик.
— В Кремль… — от Толикова испуга Руська немного растерялся.
— Как же так… мне же нельзя, я ведь уже был… — зашептал Толик, — почему вчера не сказали?.. я ведь был весной, мне нельзя…
— Так скажи Гале, — предложил Руська.
— Не отпустит… а то еще мамке на работу сообщит — и все… ох, как же это я… осел, ведь так не хотел идти, думаю: ногу бы сломать…
— Так ты там был? — прошептал Руська?
— Ну да, я же говорю — весной, еще когда в той школе…
— Слушай, а что там?
Толик замолчал, уставился куда-то в бок.
— Так что? Почему все так бояться?
— Сам увидишь… да никто и не боится… а так… я не знаю. Я правда не знаю. Водят, все показывают… Глав-пушку, Глав-колокол… картины разные, сабли, пистолеты старинные… ну и это…
— К самому?
— Ну… Слушай, Руська, хочешь я тебе все свои марки отдам и расскажу, что мне один большой парень рассказывал, а за это буду там все время за тебя прятаться? Потому что ты не ходил еще, тебе можно, а я уже ходил…
— Хорошо. А что он тебе рассказывал?
— Значит так. Когда-то давно сам умер — или как будто бы умер… и те, которые с ним были, соратники — они решили: сохранить его тело, сделать мумию и выставить в музее, чтобы все видели и знали, какой он был. Ну и вот… сделали мумию, а потом к ним приходит один маг и говорит: а хотите, я его… ну, мумию, то есть… оживлю? А те без него не знают, что делать, говорят: хотим. Маг и оживил. Потом много всякого было…
— Опять шепчетесь? — налетела Галя Карповна. — Я сколько раз говорила: шептаться нельзя! Хочешь что-нибудь сказать — встань и скажи громко! Повилихин, а кто это тебе разрешил пересаживаться? Сядь немедленно обратно!
— Так мы договорились? — одними губами спросил Толик.
Руська кивнул.
Их долго не пропускали в Красный Круг — проверяли какие-то бумаги у водителя, что-то еще. Потом в автобус вошла толстая тетка в черной кожаной куртке с железной пентаграммой на рукаве и наганом на поясе.
— Какие красавцы! — сказала она, разглядывая класс. — Наше будущее! Поезжайте, водитель…
Когда автобус пересекал Красный Круг, Руська вдруг озяб. Он покосился на Машку: у Машки дрожали губы. Ни фига себе… Автобус свернул направо, и Руська увидел Кремль — во всей его красе: красные с золотом стены, бронзовые шестиконечные щиты на зубцах, башни с железными пентаграммами на шпилях — и сверкающая в лучах солнца тонкая, как кружево, золотая сеть-оберег, натянутая между башнями…
— Ух ты! — восхитился Руська.
— А вот эту сеть моя бабушка вязала, — сказала Машка. — Не одна, конечно…
Ворота перед автобусом открылись, пропустили его, закрылись.
— Выходите и стройтесь! — скомандовала тетка с наганом. Снаружи остро пахло ладаном: трое в таких же, как у тетки, кожаных куртках обходили автобус кругом, махая кадилами и шепча заклинания. Класс топтался, озираясь.
— Построились, построились! — торопила тетка. — Чему вас только в школе учат?
Наконец, класс выстроился в одну линейку. Галя Карповна бегала за спинами, топая, как шумное приведение.
— У кого есть магические предметы, амулеты, обереги — сдайте! — потребовала тетка. — Потом то, что дозволено к ношению, будет вам возвращено.
— У меня — вот…— сказала Машка, протягивая кусочек янтаря.
— И у меня, — Гарик Абовян отдал камешек с дыркой.
— И у меня… и у меня…— класс сдавал оружие: маленькие пентаграмки, старинные монеты, кроличьи лапки, крошечных костяных кошек и слоников…
— Не стыдно быть такими суеверными? — укорила тетка. — А еще в школе учитесь… Теперь мы проверим вашу честность. Федор, где ты?
Откуда-то появился одетый в военную форму горбун с чучелом обезъянки на плече. У Руськи упало сердце: теперь все… Прикинься шлангом, велел он себе, бить ведь не будут…
Горбун медленно шел вдоль выстроившегося класса, что-то шепча и прихихикивая. Он дошел до Руськи и вдруг остановился, будто принюхиваясь. Со слабым хрустом, слышным так, как если бы ломался лед на реке, обезъянка приподняла веки и стала выпрямлять скрюченную, прижатую к груди ручку. Тонкий черный палец уставился Руське пониже подбородка. Страх был такой, что Руська перестал чувствовать себя — тело стало чужое и как из ваты. Не описаться бы… Он, может быть, упал бы — но сзади подхватили, обшарили и нашли, конечно, веревочку.
