Александр Афанасьев - Год колючей проволоки

Двухтысяч тринадцатый год от Рождества Христова потом назовут годом колючей проволоки. Счастливо избегнув конца света, предсказанного индейцами майя в конце 2012 года — может, у них просто воображение закончилось, а может они видели в этой жизни что-то, что не видим мы — человечество бросилось покупать колючую проволоку. В этом году силы стабилизации в Афганистане решили испробовать новую тактику конфликта — основанную на изоляции районов, контролируемых муджахеддинами, талибами и воспрещения свободного перемещения в районы, контролируемые властями. Для изоляции применялись самые разные средства — от ракет Хеллфайр с Предаторов до колючей проволоки, которой опутали, а где и не в один ряд дороги, кишлаки, города. Афганистан был не единственной страной в мире, где колючая проволока была востребована. Люди, избегнув конца света, научились бояться собратьев своих. Год колючей проволоки…

Вне зоны доступа мы… Майор Владимир Тахиров, уволенный из рядов вооруженных сил в девяносто седьмом году за то, что написал рапорт на имя министра обороны, где указал несколько схем расхищения военного имущества своими сослуживцами, а до этого изгнанный из рядов спецназа за то, что ударил полковника, в пьяном угаре посылавшего на смерть его и его пацанов проснулся как и обычно — с первыми лучами солнца, с рассветом. Он проснулся так как просыпаются дикие звери — просто открыл глаза и замер, вслушиваясь в тишину, в едва слышный шелест штор у открытого окна в легкое, сонное дыхание женщины рядом с ним, в шум ранних машин на проспекте. Он прислушивался, принюхивался, стараясь уловить хоть самый малый намек на то, что дело плохо — легкий шорох, посторонний запах, отсутствие шума под окнами, которое могло говорить о том, что улица перекрыта, приближающийся шум вертолетных лопастей — у американцев в последнее время появились малошумные транспортные машины, можно не заметить, пока поздно не будет. Но ничего этого не было — только едва слышный шум за окном да дыхание. Майор полежал так еще какое-то время, потом аккуратно поднялся на руках, стараясь не разбудить спящую рядом женщину — и ловко выпрыгнул на ковер. Почти бесшумно пошел в ванную, по пути не забыл проверить, закрыта ли дверь. Дверь была закрыта. Намыливаясь под душем, майор понял, что стареет. После вчерашнего, когда ему немало пришлось лазать по чердакам и подвалам — мышцы так и не восстановились, остатки молочной кислоты были в них и поныне, причиняя боль. Да… Не мальчик. Мальчишками они были тогда, в Афганистане — удивительно, но в СССР даже в спецназе были срочники! Он попал в спецотряд потому, что на него обратили внимание в военкомате: идеальный немецкий, потому что мать учительница немецкого в средней школе и посредственный английский, потому что немецкий он изучал дома, в порядке факультатива, так сказать. Плюс — взрослый норматив «кандидата в мастера» по биатлону. Надо сказать, что в спецназ тогда подбирали по несколько другим критериям, нежели сейчас. Ценились не габариты и спортивные достижения по рукопашному бою — а знание языков и спортивные успехи по дисциплинам, требующим длительного и упорного приложения сил — бег на стайерские дистанции, лыжи, биатлон — вообще великолепно. А два языка — это просто находка, потому что два иностранных языка являлись минимумом для солдата советского спецназа, а за два года службы можно выучить и третий — и тогда получится вообще полиглот, будет чем похвастаться на смотре. Да вот только не дали ему французский поучить… После курса молодого бойца их сразу перекинули в Мары. Одна из самых страшных школ доподготовки в Советской армии, с постоянным голодом, с марш-бросками под палящим солнцем, с обмороками от солнечных ударов, со стесанными до костей пятками. Во время длительных марш-бросков под палящим солнцем и с полной выкладкой в этой спецшколе умирали люди. Упражнения были самыми разными. Провинившихся расстреливали — давали лопату и заставляли копать себе могилу в каменистой земле. Когда могила была готова — стреляли холостыми… Первым комбатом у них был Ялдаш Шарипов, по национальности — узбек, кличка «Бай». Командир жесткий — но правильный, побывавший в Афганистане и учивший тому, что действительно было нужно там. И даже больше — например, каждый вечер он ставил каждой из рот задачу украсть что-либо у другой роты — что-то из документации, дневального, иногда ставилась задача украсть знамя отряда. В итоге — в ночное время вместо сна все дежурили, а если кому-то все же получалось потерять что-то, пропустить воров — то провинившихся ждал марш-бросок под палящим солнцем в полной боевой выкладке. В основном отряд состоял из призывников с Кавказа и средней Азии — но Тахирова, на четверть русского, на четверть узбека, наполовину немца — в отряд взяли, благо он был таким же как и все чернявым и смуглым. Потом ему и дали кличку «узбек» — словно в насмешку, за четверть его узбекской крови — но кличка прилипла и больше Тахирова по-другому никто и не звал. Потом Тахиров не раз с благодарностью вспоминал майора Шарипова. Пусть и тридцать с лишним лет прошло, и ему самому уже — пятьдесят — но уроки Шарипова до сих пор ценны и действенны… В Афганистане они стояли под Кандагаром — оперативная зона Юг, один из самых страшных участков. Пустыня и плоскогорья, для караваном — сущее раздолье. От Кандагара к пакистанской границе ведет «американка», отличная, построенная то ли британцами то ли американцами дорога, а там совсем рядом — порт Карачи, через который в Пакистан прибывают оружие и подкрепления для моджахедов. И даже если начнется вторжение — оно начнется именно отсюда, потому что здесь — самый короткий и не прикрытый горами путь для удара. И они здесь стояли. Неделями пропадали в пустыне, брали караваны. Выстроили вокруг Кандагара многоэшелонированную систему обороны, на которой сложили немало голов духи. Патрулировали на вертолетах… Когда распался СССР — перед Тахировым как и перед всеми другими офицерами стал выбор — что делать дальше. Кому присягать? На этот вопрос не так то просто ответить, как кажется. Их вывели после войны в Азербайджан, сам он был на четверть русским, на четверть узбеком и наполовину немцем, имевшим право выехать в теперь объединенную Германию. А родился он в Киеве, на Украине — или в Украине, как сейчас принято говорить. Нормально? Вот и реши тут… Решил — как и многие другие, присягнул России. Знать бы тогда… Иногда он долго думал. Над тем, как прошла его жизнь, с кем и как он воевал, и самое главное — ради чего? Ради чего они воевали, если результатом — вот это?! Что же они сделали не так, ведь они воевали честно и храбро, и ни один не дрогнул и не побежал? Из спецназа его турнули в девяносто шестом — в те дни они стояли в Грозном, крупные силы боевиков ворвались в город. Первым делом захватили вокзал, буквально смяв его защитников — там боевикам кто-то оставил подарок — вагон гранатометов и огнеметов. Тогда он, уже будучи майором, не взял грех на душу, отказался исполнять приказ — покидать укрепленные позиции и идти на деблокирование окруженных неподалеку чеченских ментов — без связи с ними, без бронетехники, без поддержки, безо всего — просто сказал открытым текстом по рации, что остается на позициях, и никуда не пойдет. А в ответ на визгливый крик непонятно откуда взявшегося на частоте «командующего» — просто послал его по известному адресу. Тогда они выстояли. Оружия и патронов было достаточно — у них в комендатуре комендант запасливо приберег по двадцать БК на ствол, была и жратва. Не было воды — ночами, когда немного затихало — самые отчаянные ползли за несколько десятков метров к канаве и черпали там грязную, вонючую воду, а потом ползли обратно. Ее было немного, этой драгоценной влаги, хватало только раненым — но они-тогда выстояли. И он выстоял — когда отдавший идиотский приказ полковник орал на него, он еще терпел. Но когда он схватил его за погон, пытаясь сорвать — он сделал шаг вперед и резко, как в пацанской драке ударил коленом в пах — так что не ожидавшего этого полковника просто вывернуло наизнанку, и весь тот обильный обед под водочку, который он скушал на Северном — извергся наружу… Иногда он сравнивал — эту войну и ту. Эта была какой-то не такой, чистенькой… и одновременно подлой. Там в Грозном они воевали, и воевали до этого в зеленке, они схватывались с врагом на равных, убивали и умирали. Их врагом были бородачи — молодые, нечесаные, заросшие бородами дурнопахнущие фанатики, которые так привыкли грабить, что больше ничего и не видели кроме этого. Их врагами были офицеры — такие же офицеры той же самой советской армии, как и они сами — иногда по связи они выходили друг на друга, расспрашивали где и кто служил, вспоминали. Ходили слухи, что где-то ходили и на нейтралке вместе пили водку, стараясь забыться, уйти и не видеть всю эту грязь и мерзость, в которую их втаптывала родная страна. Были и волчата — совсем еще не подросшие пацаны, взявшиеся за автомат, в Чечне был культ оружия, культ силы, там мать никогда не приедет в отряд забирать своего сына, как бы плохо не воевал его командир — а плохо воевали к тому времени почти все, опытных повыбили. И вот эти волчата, только и знавшие «Аллах Акбар!» — смело бросались вперед, паля из автомата, они готовы были умереть, но забрать на тот свет с собой одного-другого ненавистного им русиста, они больше всего зверствовали над захваченными в плен молодыми русскими солдатами, вымещая на них свой щенячий, глубоко спрятанный в душе страх. Эти были будущим… если те волки были настоящим, они были все же людьми, хоть волей судьбы и брошенные по ту сторону баррикад — то эти были будущим, жестоким и кровавым будущим. С ними же не сядешь на нейтралке с бутылкой, не вспомнишь старые дела — эти будут зубами рвать, и не только военных — всех кто им попадется под руку… Но та война — с разорванным трассерами небом, с мельканием серых теней в оконном проеме в болотно-зеленом свете в ночном прицеле, со сбивчивым бухтением-хрипом по рации, со стоном раненых на вот уже третий день как обложенном со всех сторон блоке — та война была для него близкой, простой и понятной, такой, как и должна быть война. И вторая война, которую, он уже пропустил, была понятной — просто первый раз их предали, второй раз — нет, и они победили. Добили гадину. А эта… Тихая и жестокая, с множеством смыслов, которые невозможно понять, с отсутствием видимого сопротивления с правильными словами и мерзкими делами. Американцы и поляки сами старались не воевать — они послали на самые грязные дела людей из дивизии Бандеры, дивизии Шухевича или вспомогательной полиции. На улицах Киева было относительно тихо, если не считать блок-постов, да и их было немного — но это было только видимостью. Надо было помнить, что за тобой — постоянно следят, что может быть, именно за тобой следит объектив камеры беспилотного летательного аппарата или самолета разведки и управления, висящего над городом. Киев стал городом тихой, сочащейся из всех щелей злобы и ненависти — где одна половина города ненавидела другую, и одни считали других пособниками оккупантов, а другие первых — азиатским быдлом. В этом теперь был весь Киев — некогда древний, элегантный, раскинувшийся по обеим берегам Днепра город с каштанами, с Крещатиком, с мостами и с пляжами, очаровательными девушками. Когда началось — Киев почти не пострадал, по нему не наносили ударов, в отличие от Одессы, Севастополя, Донецка или Харькова — но как-то так получалось, что он пострадал при этом больше всех. Оккупантам удалось убить душу Киева, превратив его из того что было — в город взаимной тихой ненависти, в город где живут глубоко чужие и даже чуждые друг другу люди. Вот за это Тахиров оккупантов простить и не мог. Хотя иногда и задумывался — а может, это не американцы с поляками, может — это они сами убили свой родной город, точно так же, как убили до этого родную страну. Может быть и так… нельзя безнаказанно убивать родной город и родную страну… и нет им прощения за то что они сделали. Каждый — выгребает по делам его. Приняв десятиминутный ледяной душ, он оделся — привычка, терпеть не мог быть неодетым, потому что могло получиться так, что в любой момент придется спасаться — прошел на кухню, поставил на газ сковородку. Газ, как ни странно был — Россия продолжала поставлять его. Может быть, так и лучше. Когда на масле зашкворчали разбитые яйца — на кухню вошла она. Он бы не хотел этого сейчас — потому что чувствовал себя виноватым перед ней и не знал что ей сказать. Получалось так, что он ее использовал и бросил — да не только бросил, но еще и подставил. Это было подло… и никакой оперативной необходимостью тут не отговоришься… — Уходишь? — спросила она — Да… коротко ответил он, смотря, как на сковородке застывает бело-желтый узор — Надолго? — Не знаю… Она пододвинула колченогую, оставшуюся на этой сверхсовременной кухне еще с давних времен табуретку, села так чтобы смотреть ему в глаза. Она была выше его на голову, при этом училась на три класса младше… в школе над ними постоянно надсмехались из-за этого — и смотреть ему в глаза было сложно, тем более что он этого не хотел. — Зачем все это? Он не ответил. — Ах, да… Восточный мужчина… Я совсем забыла. Когда надо — пришел, когда надо — ушел. Извини… — Ничего… тяжело сказал он, чувствуя, как давит в груди — Может, хватит? — Что ты предлагаешь? — Давай, уедем! Куда-нибудь… ты же немец, тебя в Германии примут. Куда угодно уедем, я с тобой поеду. — А это — что? — Да черт с ним! Черт с ней с квартирой, со всем… — Я не про это… — А про что? — Про то, что за окном. Она отвернулась — Опять… Он ничего не ответил, просто нечего было. — Что тебе нужно? Что тебе нужно от жизни, Вова!? Ты как одинокий волк, тебе это все не надоело? За кого ты воюешь, посмотри! Посмотри — вот им ничего не нужно. Им ничего от тебя не нужно, понимаешь, и жертвы твоей — им от тебя тоже не нужно. Если тебя убьют — то просто растворят в кислоте и ничего от тебя не остается на земле, ты это понимаешь!? И от меня — тоже ничего не останется! Ты воешь за свои мифы, за тени прошлого, за призраков! За историю, которая поросла быльем! Давай уедем! Он ничего не ответил. Он просто сидел и смотрел перед собой — и очнулся, вернулся в этот мир только тогда, когда в кухне отчетливо запахло горелым… — Вот что… Давай уедем. Только не в Германии, в Ростов… Не хочу в Германию. — Правда? — Правда. — Правда-правда? Он не принял ее игривого тона. — Слушай внимательно и запоминай. Продай все что можешь продать за день. Потом — перебирайся через границу, это можно сделать. Не бери с собой никакого оружия, не надевай никаких золотых украшений, просто держи их с собой. Оденься похуже, чтобы не привлекать к себе внимания. В Ростове, как приедешь — придешь по адресу Задонская девятнадцать, спросишь Витьку Хребта. Запомнила — Задонская девятнадцать, Витька Хребет. Он знает что делать, мое имя можешь даже не упоминать. — А ты? — Мне нужен один день. Потом я приеду. На самом деле — хватит. Последняя гастроль. — А сейчас — нельзя? — Нет, лягушка — путешественница, нельзя. У меня сегодня дело. И его откладывать нельзя. — Но ты точно приедешь? Он улыбнулся — Точно. Теперь мне есть ради чего возвращаться… Когда он уходил — она стояла у окна в подъезде, проводила его взглядом, пока он не вышел в арку, ведущую на проспект Степана Бандеры. Потом вернулась домой, порылась в одном из ящиков стола, вытащила старый аппарат сотовой связи — она говорила, что телефон сломан, хотя это было не так. Вставила аккумуляторную батарею. Потом набрала номер, который помнила наизусть — номер сотового своего куратора в департаменте по борьбе с терроризмом киевской Полиции безопасности. Подождала, пока не минет десять гудков — обычная мера предосторожности. Потом — щелчок дал понять, что ее слушают. — Мария Ковалевская — отчетливо произнесла она Трубка какое-то время молчала — к ней был подключен голосовой анализатор, и она перебирала записанные в памяти профили, устанавливая личность позвонившего. — Я слушаю вас — наконец отозвался куратор — Узбек только что ушел от меня. Он готовит террористический акт, сегодня. Приглашал меня в Ростов, говорил что отойдет от дел. — Место и время? — Не знаю. Я не рискнула расспрашивать. — Хорошо. Сообщение принято, вам перезвонят. В трубке забились гудки отбоя… Майор Владимир Тахиров, он же Узбек совершил ошибку — одну, но в его положении крайне грубую и недопустимую. Он приехал в родной город, где родился и вырос, он обзавелся подлинным аусвайсом и служебным удостоверением сотрудника Полиции порядка. Он был никем, тенью в этом городе, одной из многих. Но вместо того, чтобы просто снять квартиру — он пришел к той, которую знал еще со школьных времен, пришел — и ему даже в голову не пришло поинтересоваться, а чем она живет и как сумела сохранить свою довольно дорогую квартиру в центре и свое дело. Просто в его понимании детство и юность было чем-то святым, неосязаемым и святым, чем-то светлым, кардинально отличающимся от того, что было сейчас вокруг. Ведь совсем без светлого, без хорошего жить нельзя, он и воевал то за то, чтобы вернуть тот самый, правильный и в чем-то наивный мир своего детства и юности. Так он попал в сеть, сплетенную в Киеве полицией безопасности. Эта сеть была плотной, и в ней были самые разные люди — ведь в Киеве давно уже не было места правде, добру, верности, в нем выживал только тот, который имел прикрытие, крышу — от полиции, от государства, от американцев, наконец, от диаспоры. Узбек потерял осторожность, утратил бдительность — и сегодняшняя акция должна была провалиться. Вот только на той стороне играли такие же негодяи, какой была и Любовь Щичко, одинокая женщина и коммерсант из Киева, торгующая продуктами питания, она же осведомитель Полиции безопасности, оперативный псевдоним Мария Ковалевская, псевдоним прикрытия соответствует настоящему имени, личный номер 011139124, статус — вполне надежна…