Артур Кестлер - Призрак грядущего

Когда издательство «Дэньюб» переиздало мой первый роман «Гладиаторы», я написал к нему послесловие, которое начиналось следующими словами: «Романы должны говорить сами за себя; комментариям автора не следует вторгаться в отношения между читателем и его произведением, по крайней мере до тех пор, пока не окончится чтение. Поэтому я пишу не предисловие, а послесловие».

Но когда я перечитал «Призрак грядущего» спустя двадцать лет после того, как он был написан, то пришел к заключению, что и предисловие может принести пользу, напомнив читателю о политической ситуации, существовавшей в Европе в конце сороковых годов, которая и стала фоном действия романа.

Советская Россия с драматической стремительностью превратилась из союзника во врага. Холодная война достигла апогея. Сталинский террор свирепствовал, как никогда. То, что Сталин страдал паранойей, тогда все еще оставалось тайной, раскрытой гораздо позже, в мемуарах его дочери и в речах его преемника. Однако это делало жизнь на Востоке и на Западе полной непредсказуемых опасностей. В России находился на воле и пользовался абсолютной властью опасный безумец. Невозможно было предугадать, против кого он направит свой следующий удар, каковы будут новые фантастические обвинения. Заведомая абсурдность обвинений и признаний превращала все действо в тайный ритуал: граница между достоверным и невероятным была давным-давно стерта. Это был мир «1984» и тот самый период, когда был написан знаменитый роман.

За пределами России происходили не менее непредсказуемые столкновения, пожары, капитуляции и отступления. Блокада Берлина. Корейская война. Серия государственных переворотов, превративших Польшу, Венгрию, Чехословакию в однопартийные «народные демократии» (см. упоминания о «Кроличьей республике» в главе V). В Праге выбросили из окна Масарика. В странах-сателлитах прошли друг за другом чистки и показательные процессы, слепленные по единому рецепту, подобно телесериалу, поставленному лично Кафкой. Всякий раз дело кончалось ликвидацией бывших премьер-министров, героев Сопротивления, ветеранов войны в Испании: Райка, Клементиса, Сланского, Каца.

Одновременно набрало силу Движение за мир, символу которого — голубке мира Пикассо — удалось убедить миллионы простодушных людей в том, что единственный способ гарантировать мир — это признание принципов внешней политики России, а единственный путь к объединению Европы — «железные занавесы», минные поля и колючая проволока. В главе «Шабаш ведьм» описывается типичный «митинг за мир» того периода.

«Мирный Фронт» ориентировался, в основном, на прогрессивных интеллектуалов из среднего класса, в то время как свежеиспеченный Коминформ принялся организовывать «революционную борьбу рабочего класса»

в Западной Европе. В Италии и во Франции (где я в то время жил) самой сильной политической партией после войны стала коммунистическая, продолжавшая свою воинственную революционную политику. В 1947 — 48 годах по этим странам прокатились волны политических забастовок и вооруженных выступлений, чреватые гражданской войной.

Страх рождает потенциальных коллаборационистов, «пятую колонну» и, самое главное, взаимное недоверие. Франция была в то время поражена этим недугом до мозга костей, за интеллигенцией приглядывали попутчики всех мастей — от дезориентированных простаков до циничных оппортунистов. Резюме ситуации содержится в изречении Жана Поля Сартра: «Если мне придется выбирать между Де Голлем и коммунистами, я выберу коммунистов». Марксистско-экзистенциалистский журнал Сартра «Les Temps Modernes» стал ежемесячным оракулом французских интеллектуалов. Одним из его вдохновителей был профессор Мерло-Понти, сменивший Анри Бергсона в «Коллеж де Франс», который в серии статей оправдывал сталинские чистки и пакт с Гитлером «исторической необходимостью», клеймил англо-американскую политику как империалистическую агрессию и отвергал любую критику в адрес Советского Союза как косвенный акт агрессии. Статьи эти носили собирательное название «Йог и пролетарий», что было полемическим перефразированием моей статьи «Йог и комиссар», превратившей меня в глазах французских интеллектуалов в фашистское исчадие. Спустя несколько лет Мерло-Понти одумался и порвал с Сартром, как сделали до него Камю и Руссо; но в описываемое время «Шабаш ведьм» был в самом разгаре.

Послевоенный период, на фоне которого развертывается действие романа, и похож и не похож на 70-е годы. Союз с Россией в военное время и храбрость коммунистов-маки еще были живы в памяти и оставались сильными эмоциональными доводами, эффективно эксплуатировавшимися крестоносцами Коминформа и пацифистами с голубками наперевес. Германия еще не вышла из хаоса, блокада Россией Западного Берлина еще не была прорвана, Франция и Италия переживали экономический и моральный кризис. Маоистскому Китаю, которому предстояло стать последней вершиной треугольника, еще предстояло обрести свой теперешний вид, так что внешняя политика России могла обрушивать всю свою мощь на Европу. Позднее, в 50-е годы, когда американская финансовая помощь в сочетании с зарождением Общего рынка возымела некоторый стабилизирующий эффект, триумф коммунизма в Западной Европе стал немыслимым без прямой интервенции России; однако в то время, когда писался роман, вероятность такого исхода была весьма велика. Отсюда и мрачные признаки, сгустившиеся во время похорон мсье Анатоля. Это, конечно, не должно было звучать пророчеством — это предупреждение, раздавшееся в разгар сталинского террора.

Вот все различия между ранним, или классическим периодом Холодной войны и позднейшими, более сложными событиями. С другой стороны, лишний раз говорить о параллелях не приходится; они являются неизбежным производным действий все тех же идеологических и материальных сил. В тот момент, когда пишется это предисловие, стервятники, прикидывающиеся голубями, терзают очередную Кроличью республику. Однако одновременно мы являемся свидетелями еще более мрачного явления: подлинные, демократические голуби вчерашнего дня, подцепив заразу, начинают приобретать привычки стервятников.

Лондон, февраль 1970

Полковник выпил так много вина, что, услышав свист ракеты, чуть было ни полез прятаться за парапет балкона. Его пальцы вцепились в закопченные стальные перила, глаза зажмурились, по тесно сомкнувшемуся строю гостей побежала волна от дрожи его тела. Но, почувствовав на плече твердую руку дочери, он открыл глаза и увидел, как ракета мелькнула, подобно золотой комете, среди звезд и бесшумно разорвалась, рассыпавшись в зеленую и фиолетовую пыль. Крышу Лувра осветила яркая вспышка, от зажженного на Новом мосту бенгальского огня голубым пламенем загорелась вода в Сене. Толпа на набережной восхищенно ахнула; по щеке полковника скользнула, как дуновение теплого летнего ветерка, прядь волос его дочери Хайди.

Река, черное небо, остров внизу заплясали перед его глазами, как при посадке самолета, потом замерли. Полковник Андерсон внезапно почувствовал себя протрезвевшим и совершенно счастливым. Он обнял за плечи дочь, почти не уступающую ему в росте, — стройную колонну, взметнувшуюся рядом с массивной римской статуей.

— Я только что был совсем пьяным, — сказал он на случай, если она заметила его состояние. — Никакой честный человек не смог бы выдержать четыре смены вин за один вечер. Не понимаю, как это удается французам…

— Просто они пьют всего по бокалу каждого, а то и меньше, — сказала Хайди, не сводя глаз с фейерверка. — И у них нет язвы.

— Уж больно хорошая штука. Тем более, когда все время подливают, — жалобно проговорил он.

На перилах Королевского моста плевались искрами шесть разноцветных огненных колес. Хайди уставилась на них полуослепшими глазами. В следующее мгновение темный небосвод пронзили пять десятков ракет; взрыв — и от мансард Сите к самой Луне взметнулся чудовищный фазаний хвост.

Набережная отозвалась восхищенным гулом. Гости на балконе издали дружный сладострастный вздох; несколько молоденьких женщин взвизгнули, как дети в опасно накренившихся санках. Хайди резко повернулась, восторженно указывая рукой в сторону трех столбов разноцветного дыма, взметнувшихся ввысь от Сак-ре-Кер. Человек, стоявший с ней рядом, как раз подался вперед, и ее острый локоток угодил ему прямо в лицо. Она содрогнулась от прикосновения к чужой коже, голой и горячей, обтягивающей твердую кость, — она ударила его по переносице. Ощущение было вдвойне неприятным, так как сосед некоторое время назад окинул ее взглядом, от которого ей почему-то сделалось не по себе.