Честное пионерское! - Андрей Анатольевич Федин

Фары моей машины осветили испуганное лицо водителя лесовоза. Мужчина увидел меня — крутанул руль. Но неповоротливая громадина не успела свернуть.

Я услышал звон разбитого стекла, скрип железа.

Потом почувствовал боль.

И тут же провалился во тьму.

* * *

— Придерживай корпус корабля, Павлик, — сказал папа.

Он спичкой размазывал прозрачный клей по крошечному пластмассовому корабельному орудию. «Средний калибр» занял своё место на палубе — точно там, где определила ему место инструкция. Я видел, что моя помощь папе не нужна: почти готовая пластмассовая модель броненосца «Князь Потёмкин-Таврический» прекрасно стояла на столешнице и без помощи моих рук. Но всё равно чувствовал гордость от того, что «мы с папой клеим корабль вместе». Как и тогда, в воскресенье двадцать третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года — в тот наш «последний» вечер.

Папа приклеил крошечную пушку — громко хмыкнул (так он отмечал установку каждой детали на наш миниатюрный корабль). Потёр друг о друга испачканные подушечки пальцев, стряхнул с них на газету превратившийся в твёрдые крошки клей. Придирчиво посмотрел на броненосец, сравнил его с лежавшей на столе картинкой. В тот день он так и не заметил, что мы перепутали местами орудийные башни. Я увидел эту нашу ошибку только через три года — уже после папиной смерти, когда устанавливал на корабль отвалившиеся во время моего переезда к тётке детали.

Папа взглянул на часы, взъерошил мне волосы.

— Первоклассникам пора спать, — сказал он.

Папа слегка картавил: звук «р» у него получался мягким, будто папа ленился его выговаривать.

Зато мой «р» походил на грозное рычание.

— Рано ещё! — возмутился я.

Скрестил на груди руки — намекнул, что не сдвинусь с места.

— Завтра в школу. Забыл?

— Тебе тоже!

Я нахмурился. Считал: несправедливо, когда взрослые укладывали детей спать, а сами оставались в гостиной смотреть телевизор или читать книгу. Папа усмехнулся.

— И мне тоже, — согласился он. — Я отправлюсь спать, как только наведу на столе порядок.

* * *

— … А на Новый год тётя Валя пришлёт нам настоящую голубую ель, — раздавался в темноте незнакомый женский голос (он чуть дрожал, словно женщина плакала). — Такую же, как два года назад. Помнишь, Миша, как тебе понравилась та ёлка? Она простояла у нас до марта. Иголки почти не осыпались! Ты хвастался в школе, что у нас самая лучшая ёлка в городе. Говорил, что под такую ёлку Дед Мороз приносит самые лучшие подарки. Когда ты поправишься, мы с тобой вместе напишем тёте Вале письмо. Обязательно. До зимы ещё далеко. Успеем — не переживай. Главное, чтобы ты выздоровел. А ёлку тётя Валя обязательно нам пришлёт…

* * *

Перед глазами появилось яркое пятно. Не свет фар. Но и не свечение «в конце туннеля».

— Зрачок сужается, — услышал я. — Запиши…

* * *

Понял, что лежу в больнице.

Сделал такой вывод из-за запаха антисептика. Почувствовал его давно — после того, как стал видеть свет. Но раньше ни о чём не размышлял: не думал — просто существовал, будто растение. Наблюдал за тем, как тьма временами сменялась светом. Улавливал звуки (в том числе и разговоры людей).

Мысль о больнице меня не испугала и не обрадовала. А вот воспоминания об аварии заставили моё сердце забиться чаще. Услышал взволнованные голоса. Подумал, что если сердце бьётся — значит: я выжил. Хорошо это, или плохо — не понял. Отметил, что выжил в аварии… но не чувствовал боль.

Не чувствовал ничего, кроме больничного запаха.

* * *

— … Вчера разговаривала с твоей учительницей, — говорила женщина. — Сообщила, что ты идёшь на поправку…

Её появление (в палате?) делило для меня время на дни. Женщина приходила вечером — я так решил, потому что после её ухода исчезал и солнечный свет (сменялся на тусклый искусственный). Она усаживалась на скрипучий стул рядом со своим сыном Мишей, рассказывала ему о всяческих глупостях, призывала парня (судя по её словам, он учился в третьем классе) поскорее выздоравливать. Развлекала женщина и меня. Невольно прислушивался к её болтовне; немного завидовал мальчику: моя родня в нашей палате пока не появлялась (не знали о том, что я в больнице?).

— …Она сказала, что уже выставила тебе годовые оценки. У тебя в этом году вышла только одна тройка — по математике. Знаешь, я тоже не дружила с цифрами. Это не страшно. Зато по русскому языку у тебя четвёрка. Как ты мне и обещал.

Мне показалось, что женщина всхлипнула.

— Ты молодец, Мишутка, — продолжила она после паузы. — Настоящий мужчина. Пообещал исправить оценку по русскому — выполнил обещание. Я и не сомневалась, что так будет. Я горжусь тобой, сын. Можешь считать, что начальную школу ты уже закончил.

* * *

Вслед за обонянием и слухом вернулось зрение. Я отметил это, когда тьма сменилась не просто светом, а покрытым сеткой трещин потолком и такими же белыми стенами больничной палаты. Разглядывал тесное помещение, где лежал (именно лежал: видел металлическое изножье своей кровати), наблюдал за покачиванием зелёных ветвей за окном. Пытался сообразить, почему меня так поразил вид из окна. Понял причину своего изумления, когда вспомнил: я попал в аварию в начале декабря — листвы на деревьях тогда не было.

Изменение в моём состоянии не укрылось от внимания больничного персонала. Уже через несколько минут после моего пробуждения вокруг меня суетились люди в белых халатах. Усатый медик (доктор?) водил перед моим лицом карандашом — я послушно следил за кончиком карандаша взглядом. Силился выдавить из себя хоть слово, но лишь сглатывал слюну: шевельнуть языком не получалось. Мои усилия заметил медик — он спрятал карандаш в карман халата, усмехнулся, покачал головой.

— Не всё сразу, молодой человек, — сказал он. — Не всё сразу.

* * *

В этот же день я увидел и лицо женщины, чей голос слышал на протяжении довольно продолжительного времени, пока находился в больнице. Она пришла в палату ближе к вечеру. Подошла к моей кровати почти бесшумно, как и раньше. Именно к моей кровати — не к кровати неподвижного соседа. В этот раз я заметил её присутствие до того, как она заговорила. Узнал не только