Друзья идут по зимнему холодному городу. Улицы покрыты крепким снежным настом. На столбах висят фонари, но они едва освещают дорогу. Магазины все еще открыты, и в окнах светло. Шоэль украдкой всматривается во встречных молодых женщин. Юноша подрос, созрела и плоть; каждая женщина для Шоэля теперь – неразрешимая загадка. В этом отношении шестнадцатилетним юношам приходится нелегко…
– Пошли ко мне! – соблазняет Шеилку Борис. – Могу дать тебе Пинкертона до завтра.
Но помимо Пинкертона у Бориса есть еще и сестра Хана, которая моложе брата на полтора года. Шоэль давно уже с тайным интересом поглядывает на нее и потому рад приглашению. Хана учится в государственной женской гимназии. Она уже дома и в момент прихода ребят занимается приготовлением уроков.
– А, Шееле! – небрежно кивает она.
У девочки круглое улыбчивое личико с умными еврейскими глазами, подстриженные волосы перехвачены белой шелковой лентой. Но Хана еще слишком юна, чтобы догадаться, какие чувства терзают юношу.
– Боря! – зовет она брата.
Тот вздыхает: сейчас сестра снова будет приставать с вопросами по математике, к которой у нее нет никаких способностей. А Боре вовсе не до математики – в голове его еще стоит картина ограбления, грабители в масках размахивают пистолетами, а знаменитый сыщик Пинкертон готов броситься навстречу смертельной опасности. Зато Шоэлю не до бориных сыщиков. Улыбающееся лицо Ханы тревожит его сердце, каждое ее слово эхом отзывается в душе, словно голос какого-то высшего существа. Он грубовато перебивает борины восторги:
– Ладно, чего рассказывать, дома прочту.
Шеилка засовывает книгу в сумку, и тут Хана вдруг говорит:
– Шееле! Может, ты мне объяснишь?
Стараясь выглядеть равнодушным, Шоэль подходит к девочке:
– Покажи вопрос!
Он изо всех сил пытается не выдать своего смущения, но как прикажешь щекам не краснеть? В горле тоже пересохло, и теперь Шеилке кажется, будто тысячи глаз смотрят только на него! Три юных головы склоняются над ханиной тетрадкой…
Выйдя из бориного дома, Шоэль останавливается во дворе. С одной стороны, он сердится на самого себя: то, что с ним происходит – типичные гимназические глупости! С другой – ему интересно: что происходит сейчас там, за тюлевыми занавесками? Что Шульберги говорят о нем, что думают? Вот Хана поднялась со своего места, и за дымкой легкого тюля хорошо виден ее милый силуэт и лента на голове.
А дома Шоэля ждет письмо от мамы, в котором она сообщает, что отца призвали в армию. Ему уже около сорока, но подошла и его очередь. Война затянулась, госпитали забиты ранеными, медицинского персонала не хватает. И военный санитар Йоэль Горовец призван на службу в екатеринбургский тыловой госпиталь.
Так Фейга осталась одна с маленькой Мирьям на руках, и с большой столовой на плечах. Но сколько бы тягот ни наваливала жизнь на дочь Исайи Рахмилевича, та всегда обнаруживала поистине безграничный запас сил. Управляющая столовой, хозяйка дома, одинокая солдатка – Фейга отважно бралась за все, и все у нее получалось.
Минул 1916 год. Еще немного, и в измученной России начнутся грандиозные перемены. А пока Николай Второй разъезжает по большим городам для поднятия народного духа. Навещает он и Одессу вместе со всей императорской семьей – женой, дочерьми и наследником престола Алексеем. Городская дума организовала торжественную встречу. Ученики гимназий также вышли поприветствовать царя и его свиту. Был там и наш Шоэль Горовец. Когда машины царского кортежа медленно проезжали мимо, учащиеся сдергивали с головы фуражки и, в едином порыве выбрасывая руку, кричали: «Ур-ра!». Эти крики восклицательными знаками застывали в неподвижном воздухе… Впрочем, когда это было, и было ли вообще? Все давно прошло и быльем поросло. Судьба царской России была к тому времени уже решена.
Шоэль ездил домой три раза в год: в Песах, на летние каникулы и на Новый год. В купе вагона четвертого класса набивались гимназисты и студенты из небогатых семей, теснились плечо к плечу, лежали на трех широких полках, одна над другой. Стоял кислый запах дешевого табака. Колеса стучали по рельсам, молодое сердце радостно откликалось на паровозные гудки, эхо возвращалось из неоглядных далей лежащей за окнами заснеженной страны. В грязном купе светились глаза, студенты смеялись, пели:
От стакана вина не болит голова,
А болит у того, кто не пьет вина…
В компании попадались остроумные ребята, дышалось хорошо и радостно, душа летела к будущему непременному счастью. И хотя Шоэль никогда не считался особенным весельчаком, но, когда пели остальные, подпевал и он:
Проведемте, друзья, эту ночь веселей…
Звучал и непременный студенческий гимн Gaudeamus.[48]
В проходе на мешках и ящиках сидели крестьяне, воздух пропах запахами махорки и дыма. Плакали дети, на верхней полке спал под серой шинелью солдат, рядом стояли костыли. Но эта близкая – лишь руку протяни – полная страданий жизнь казалась Шоэлю бесконечно далекой. Да и можно ли не чувствовать себя счастливым, когда ты так молод, и вся твоя душа наполнена ожиданием будущего счастья!
Кончался 1916-ый год; в поезде Шоэль узнал об убийстве Распутина. Газеты напечатали фотографию убитого: грубоватое лицо, широкий нос, пронзительные глаза и большая борода. Открыто говорилось о том, что пока русская армия терпит поражение за поражением, императорский двор погряз в безобразном распутстве и расточительстве. Все знали, что «старец» пользовался любовью и особым доверием царской семьи, поэтому в народе его считали виновником чуть ли ни всех российских бед. Естественно, что убийство Распутина вызвало широкий отклик по всей России и особенно в действующей армии.
Утром поезд прибыл на станцию, где Шоэля встретила его младшая сестра Мирьям. Увидев ее, Шоэль удивился и обрадовался: девочка год от года хорошела и набирала в росте. Мирьям бросилась на шею брату, чмокнула, широко и белозубо улыбнулась. Перед Шоэлем была уже далеко не та прежняя непоседливая болтушка, которая когда-то пинала его под семейным столом.
Снег накрыл городок, иней леденел под ногами, на крышах, на ветвях деревьев, на пешеходных дорожках. Вот взмывает откуда-то стая ворон, разрывая мутный воздух хриплым карканьем. Из труб валит дым. Приезд Шеилки пришелся на базарный день, а потому Фейга не смогла даже встретить сына – иначе пришлось бы закрыть столовую. Городской рынок битком забит людьми – так что и повернуться негде: Рождество, всем нужны продукты и подарки!
Крестьяне то и дело захаживают в столовую погреться и перекусить. Бедняжка Лея-официантка с ног сбилась, бегая с подносом. Фейга здесь же, но у нее голова не на месте – сегодня она ждет сына! А вот и они пришли, ее славные дети – и брат, и сестра, вместе, как когда-то… На кухне шумно, дымно, Фейге и шагу не отойти от раскаленной плиты. Пахнет украинским борщом и жареными котлетами. Незнакомая женщина лет тридцати моет в тазу посуду. Это Паша-служанка, которую Фейга взяла в помощь после отъезда Йоэля. В угарном кухонном чаду встречает Фейга любимого сына, глаза ее светятся от счастья.
Шеилка обнимает мать, а на сердце щемит: изменилась его вечно молодая мама, утомила ее тяжелая работа на кухне – вон, и морщинки появились… Неужели она стала меньше ростом? Да нет же, глупости! Это сам Шоэль так вымахал! Мать с сыном смеются и шутят, держатся за руки, забыв обо всем, не обращая внимания на шум и запахи. Ох! – откуда это так сильно запахло жареным мясом?
– Ой, котлеты! – вскрикивает Фейга и, оставив сына, бросается к плите. Она добавляет в сковороду масла, переворачивает котлеты… – уф, слава Богу, кажется, успела! Паша тем временем уже закончила мыть посуду, она медленно протирает ложки и вилки и смотрит на высокого юношу. Удивленный Шоэль успевает поймать на себе ее странный, полный непонятного выражения взгляд.
– Ну, киндерлах[49], домой! – велит Фейга. – Я приду через два часа!
Она скороговоркой напоминает дочери, что подать брату на завтрак: сметану, яйца, хлеб с маслом, кофе, печенье и яблоки. Брат и сестра уходят. Как приятно вернуться домой и пройтись по знакомым улочкам местечка! Первое смущение Мирьям прошло, и она живо выкладывает брату все местные новости. Как когда-то и все же – иначе. Слушая сестру, Шоэль снова убеждается, что нет уже прежней болтушки, и эта красивая четырнадцатилетняя девушка начала, похоже, неплохо разбираться в том, что происходит вокруг.
Они входят в дом, где заждались Шеилку родные запахи, вещи, книги, воспоминания… Вот фотографии Смоленскина, Бялика, Переца, Жаботинского, Шолом-Алейхема… – все они, как и прежде, на своих местах. Со стены глядит Герцль, на полках выстроились книги на иврите, напечатанные в издательствах «Мория», «Ахиасаф», «Тушия»[50]: Танах, Талмуд[51], антология «Эйн-Яаков», тома подшивки журнала «Ха-Шилоах», полные собрания сочинений Менделя Йегуды Штейнберга…
