А внутренней потребностью было иное — я просто хотел вырваться из привычного круга забот. Отвлечься от буден, чтобы хоть по вечерам, когда автомашины соберутся в круг и разгорится костер, было время посидеть, подумать. О жизни, о себе, о других.
Вроде бы, все уже решено, но я снова и снова выверяю свои расклады, взвешиваю и подвергаю сомнению…
Тут всё мое лицо сморщилось, как будто половинка лимона зажевана — это голову просверлила боль. Не утихая, она колыхалась, проходя все стадии мучения — от резучей остроты до тупого нытья. Спадает, вроде…
Не нравится мне эта «мугрень». Ох, не нравится…
Я хмуро огладил лоб. Что там, в черепушке? Сосудики бунтуют? Или разбухает опухоль, как у деда Семена?
Пообещав себе обязательно сделать электроэнцефалограмму, я встал и подкрутил радио.
— …Вывести Николая Викторовича Подгорного из состава Политбюро в связи с выходом на пенсию, — бодро доложил дикторский баритон. — Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС, член Политбюро ЦК КПСС Григорий Васильевич Романов выступил с предложением передать полномочия Председателя Президиума Верховного Совета СССР товарищу Леониду Ильичу Брежневу. Данное решение было принято единогласно.
«Горячо поддерживаю и одобряю! — оценил я. — Турнули на год раньше. Молодец, Леонид Ильич. Черненко и Гречко — на кладбище, Подгорного — на пенсию. Тихая чистка сплоченных рядов…»
— Новости экономики, — радиоэстафету подхватил деловитый женский голос. — В соответствии с долговременной программой перестройки управления народным хозяйством, начато разукрупнение Министерства черной металлургии. Из состава Минчермета выведены Магнитогорский и Нижнетагильский металлургические комбинаты. В течение переходного периода оба предприятия будут налаживать прямые связи со смежниками, заключать договора с Госпланом и Госснабом, чтобы с наименьшими потерями перейти на рыночные отношения, используя все положительные моменты социалистической конкуренции и социалистической предприимчивости.
«Демонополизация! — кивнул я. — Нормально…»
Упав на ковер, поотжимался, стряхивая остатки сонной дремы, и завел комп. То бишь, микроЭВМ.
«Коминтерн» загудел, зашелестел вентилятором. На экране монитора высветилась четырехлучевая звезда «оськи». Я сразу заглянул в почту. Ага… Два теста… Так… Письмецо из Зеленограда! Я щелкнул «мышей», наведя курсор, и послал на печать. Принтер вздрогнул — каретка суматошно заметалась, поскрипывая и взвизгивая. Плавно вылез лист с распечаткой.
Гордо хмыкнув, я понес почту на кухню. Разумеется, мамуля уже развела кофейную церемонию — запахнувшись в халатик, то ли священнодействовала, то ли колдовала. Чуток кардамончику, два сорта зерен…
Аромат кофия витал, наполняя кухню.
— Что это вы так рано, Михаил Петрович? — улыбнулась мама, снимая джезву. Бодрящая струя пролилась сквозь ситечко в маленькую зеленую чашечку из полупрозрачного фарфора. — Еще девяти нет.
— Дела, — отозвался я, плюхаясь на диванчик рядом. — Вам письмо, Лидия Васильевна!
— Да? — оживилась Лидия Васильевна. — Петечка никак не угомонится…
— Скучает.
Прочитав коротенькое послание (еще не напомаженные губы сминались улыбкой), мама вздохнула и приобняла меня за плечи.
— Ой-ё-ё, ёжечки, ё-ё… Раньше я почему-то думала, что вот — вырастут дети, и тревог станет поменьше. Ага… Больше! И я себя как-то неуверенно чувствую. Уж очень вы быстро выросли и перестаете быть детьми. Ты уж точно повзрослел — и беспокоишь меня постоянно… Мой Мишка, Мишенька уже не в шутку, а всерьез превращается в Михаила Петровича!
— Таков уж жизненный цикл на стадии имаго, — философически заметил я. — Вредные дети закукливаются в отроков и отрочиц, а потом из коконов вылезают вредные взрослые. А как насчет Анастасии Петровны? Чего-то ее не слышно, кстати… Почивать изволят?
— Изволят… Настя еще ребенок, — женский вздох выдал сомнения.
— Мам… Девушка со вторым размером груди уже не совсем дитё.
— Всё-то ты знаешь… — мать растрепала мне волосы, и загрустила.
— Мам, — я обнял ее и прижал к себе, — не переживай, ладно? В моем списке любимых женщин ты всегда будешь занимать самую первую строчку!
— Ну, ты меня утешил! — мама рассмеялась, возвращая очарование утру. — Эх, Мишка, Мишка… Какой же ты у меня большой!
— Пей свой кофе, — улыбнулся я, — а то остынет.
«Любимая женщина» отхлебнула.
— Само то, как наш мастер говорит.
Шлепая босиком, прибрела сонная Настя в старой маминой ночнушке.
— Доброе утро, красавица! — приветствовал я ее.
— Доброе утро, краса-авец… — ответила сестричка, зевая. — Никому к удобствам не надо? А то я надолго…
— Мокни! — уступил я по-братски.
Девушка убрела в ванную, и тут же осторожно тинькнул звонок.
— Кого это с утра принесло? — заворчала во мне скрытая дедовская натура.
Как был, в футболке да в трикушнике, так и вышел ранних гостей встречать. За порогом стоял Сима, то бишь Серафим Павлович, второй секретарь райкома ВЛКСМ. В непривычном для него строгом костюме он напоминал деревенского парубка. Хорошо, хоть без галстука.
— Могу? — ухмыльнулся Серафим, выражаясь с незатейливым лаконизмом.
— Прошу, — шаркнул я тапком.
— Миша, кто там? — донесся мамин голос.
— Это ко мне!
— Нет, если кофе угостите, — жадно принюхался Сима, — то я к вам!
На кухне засмеялись.
— Проходите!
Скинув туфли, второй секретарь пошел на запах.
— Серафим, — скромно представился он. — Просто Сима. Райкомовские мы. Расходуем свой выходной по причине инициативы комсомольских масс.
— Присаживайтесь, Сима, — улыбнулась мама. — Попробую компенсировать потерю времени.
— Премного благодарны!
В ванной зашумел душ, и теперь уже я улыбнулся — Настя дождалась, пока ситуация с визитом прояснится, и лишь теперь включила воду, узнав все подробности.
«Просто Сима» пригубил кофе — и завел глаза под потолок.
— Божественно! — замычал он, и мамины щеки слегка порозовели. Все-таки, до чего красивая мне родительница досталась!
Чмокая и качая головой, Сима ополовинил чашку и лишь затем сказал, отпыхиваясь:
— Ну, что, Миша? С автопробегом все в полном порядке. С таким девизом, как у вас, я иного и не ожидал, а когда Егор Ефимов — Герой Советского Союза, между прочим, — станцевал с нашей завсектором… Все аплодировали стоя!
— Он так хорошо танцует? — удивилась мама.
— У Егора Пименовича ног нет. Ребята, — второй секретарь кивнул на меня, — смастерили ему… Ну, это протезами назвать — язык не поворачивается. Искусственные ноги! Блеск инженерной мысли! Миш, сколько у вас сейчас таких?
— Три пары, если и те считать, что у деда Егора. Да мы бы и больше сделали, но больно дорого выходит.
— Профинансируем, строго обязательно! — веско сказал Сима. — Вопрос на контроле у первого секретаря. Вашу инициативу, товарищ комсорг, поддержали и в Николаеве, и в Киеве, и в Москве! С директором школы я договорился уже, талоны на бензин выбил. Но это все присказка. Короче. Пятеро ветеранов войны, включая Егора Пименовича, тоже хотят поучаствовать в автопробеге. У них на всех — одна здоровая нога! Как раз одноногий — капитан в отставке Скоков — поведет «ЗиС-110». Последние тридцать лет он, если и выбирался на улицу, то на костылях. Можете вы себе такое представить? — обратился он к маме.
— У-ужас! — выдохнула та.
— Во-от! — вытянул палец второй секретарь. — А теперь он будет ходить! Ведь будет, Миш?
— Будет, — твердо пообещал я. — Строго обязательно.
Мамины глаза повлажнели. Она так на меня посмотрела, что я тут же подрос и раздался в плечах.
Глава 4
Вторник, 17 февраля. Позднее утро.
Сомали, Зейла.
— Товарищ полковник! Прием! Да едрить твою… — Ершов, согнувшись в три погибели, корпел над рацией. Рация шипела, трещала, в моменты хорошего настроения передавала пару слов — и тут же срывалась в свист и вой. Завоешь на такой жаре…
