Марков, хоть и был подготовлен вчерашними словами Погорелова, все же несколько опешил.
– Не знаю, товарищ Сталин, не думал об этом. Я, вообще говоря, войсковик. И кроме того… несколько отстал, по-моему.
– Это не очень страшно. В курс дела вы войдете быстро. А отсиживаться на маленькой и спокойной должности сейчас не время. Главное, чтобы у вас сохранились те качества, которые отмечали многие авторитетные товарищи. Сейчас это особенно важно. Армия перевооружается, меняются уставы, и способность нешаблонно мыслить, принимать быстрые и обоснованные решения важнее, чем многое другое.
«Это он про тех, казненных, говорит: авторитетные товарищи…» – подумал Марков и увидел, что перед Сталиным лежат его старые аттестации, среди них, конечно, и те, что подписывали и Уборевич, и Егоров, и Каширин…
– Вы имели возможность следить за ходом войны в Европе? – продолжал Сталин. – В чем, на ваш взгляд, главная особенность немецкой стратегии сегодня?
– Применение массированных подвижных соединений, быстрый прорыв обороны противника и развитие наступления на всю глубину стратегического развертывания.
– А как вы считаете, если Гитлер все-таки нападет на нас, сколько времени пройдет от начала войны до ввода в действие его главных сил?
– Я, товарищ Сталин, не имею необходимых данных… но могу предположить, что это произойдет на первые-вторые сутки.
– Значит, опыт Первой мировой войны нам не пригодится? И мы не будем иметь времени на проведение мобилизации?
– Считаю, что нет, товарищ Сталин…
Наступила пауза. Сталин пристально смотрел на Маркова, прямо ему в глаза. И тому показалось, что его затягивает взгляд желтых, тигриных глаз. И вот Сталин медленно произнес длинную непонятную фразу.
…Мгла перед глазами рассеялась. Совсем рядом с собой Берестин увидел Сталина. Такого же, как на фотографиях, портретах и в кинофильмах, но и не совсем такого. Живой человек отличается от своих изображений массой подробностей.
«Получилось, значит», – подумал он. И тут же осознал себя не только Алексеем Берестиным, но и Сергеем Марковым тоже. Вернее, не осознал, а вспомнил все, что составляло личность Маркова, все, что с ним было, вплоть до последних слов Сталина, которые были акустической формулой включения психоматрицы.
– Ну здравствуйте, товарищ Сталин… – произнес он, прислушиваясь к звучанию чужого голоса. – Как ты тут обжился?
– Нормально, – улыбнулся Сталин, и это выглядело довольно странно, если не сказать – дико: новиковская улыбка на совсем не приспособленном для нее лице. – Хоть и тоскливо черт знает как… В город тянет выйти, по улицам походить, а нельзя.
– Да, тебе не позавидуешь. Зато – положение! Но дай я посмотрю, как мой Марков выглядит. У тебя тут зеркало есть?
– Пройди вон туда, – Новиков показал незаметную дверь за портьерой.
То, что увидел Берестин в зеркале, ему понравилось. Молодой еще человек с правильными и мужественными чертами лица. Скулы, конечно, чересчур выдаются, обтянутые сухой шелушащейся кожей со следами морозных ожогов. Глаза запавшие, настороженные – видно, что досталось ему крепко, но ни страха, ни забитости не чувствуется, скорее непреклонность и жестокая воля. Неординарный мужчина. Да и по внутренним ощущениям ничего. А если что в организме не в порядке после лагеря, так с новой матрицей тело Маркова регенерирует до генетического оптимума за два-три дня.
Новиков подтвердил, что, попав в тело Сталина, вначале чувствовал себя отвратительно, а теперь готов кросс бегать.
– Да, вот смотри. – Андрей присел и левой рукой, которая у Сталина была полупарализована, поднял тяжелый стул за переднюю ножку, подкинул вверх, поймал и снова поставил. – Видал? Вот то-то… Одно плохо: рост. До сих пор кажется, что хожу, присев на корточки. Знаешь, командарм, сейчас мы поедем ко мне на дачу, там я тебя подробно введу в курс. Заодно и поужинаем.
В салоне длинного «ЗИС-101», за поднятой стеклянной стенкой, в полутьме, озаряемой вспышками папирос и уличными фонарями, Новиков короткими штрихами изображал общую ситуацию. Он провел в сорок первом году больше недели и кое-что успел.
Если не смотреть на собеседника, а в окно, на мелькающие по сторонам картинки ночных улиц, было полное впечатление, что говорит настоящий Новиков: его манера, интонация, лексика, даже акцент исчез, но если повернуться… Сцена самодеятельного спектакля, где актер не в силах справиться с образом. Берестин предпочел снова отвернуться к окну. Машина сворачивала с улицы Горького на Садовое. Только вчера его везли здесь в «черном вороне», а теперь вон как. Да нет, впрочем, не его, а только Маркова.
Сталин никогда не ездил этой дорогой, и шофера, наверное, удивляла внезапно прорезавшаяся страсть вождя к ночным автопрогулкам. Она же приводила в отчаяние управление охраны. Каждую ночь Сталин по пути на ближайшую дачу час-полтора приказывал крутить по улицам и неотрывно смотрел в окно. Андрею невыносимо хотелось как-нибудь и самому сесть за руль мощной машины в стиле ретро, но… Это Брежнев себе такое мог позволить.
Берестин смотрел на Москву, и в нем переплетались и путались четыре ощущения: он помнил эти места своей памятью восемьдесят четвертого года и шестьдесят шестого, когда провел здесь день по поручению Ирины, а Марков, наоборот, вспомнил эти же места с позиций тридцать восьмого года, и оба жадно впитывали майскую ночь сорок первого.
– Как только немного пришел в себя, – продолжал рассказывать Новиков, – вызвал я к себе Берию. «Лаврентий, – говорю, – прикажи там, чтобы доставили мне списки на всех из старшего комсостава, кто еще жив, и полностью дела на всех комкоров и выше». – «Зачем тебе это, Коба?» – спрашивает по-грузински. Мы с ним, оказывается, на такие темы всегда по-грузински разговаривали. «Есть у меня сомнение, – отвечаю. – Вдруг ошибка вышла. Не тех посадили и не с теми остались». – «Ну и что? – отвечает мой друг Лаврентий. – Если даже и ошиблись кое-где, это ерунда. Люди в принципе все одинаковые, и, если бы сейчас Блюхер был здесь, а Тимошенко там, никто бы и не заметил». Начинаю я раздражаться. Внутренне. Потому что раньше я про этого Лаврентия анекдоты рассказывал из известного цикла, да вот еще в пятьдесят третьем помню, в пионерлагере ребята портрет со стены содрали и весь день над ним измывались, пока вечером не сожгли. Такие вот у нас с ним до этого отношения были, а тут он мне возражать вздумал. Хозяин же, напротив, знает его вдоль и поперек, и получается у нас некоторая равнодействующая в мыслях. Словно бы я начинаю понимать, что Лаврентий парень ничего. Хам, конечно, сволочь местами, но фигура вполне нужная и для нашего дела незаменимая. Я делаю над собой усилие, загоняю Иосифа Виссарионовича в подсознание к нему же и говорю: «Не прав ты, Лаврентий. Вот сидел бы передо мной сейчас, скажем, Фриновский или Берзинь, а ты – лес пилил. Как, по-твоему?» – «Не нравится мне такой разговор», – отвечает Берия. Я заканчиваю беседу, еще раз напоминаю, чтоб списки и дела были, и уже у порога задерживаю его. Не смог удержаться. «Послушай, – говорю, – Лаврентий, а мне Вячеслав говорил, что ты еврей…» – и дальше все по анекдоту. Цирк, одним словом.
