— Ах, милый!.. — сказала Бланка, прильнув к нему. — Я… я совсем потеряла голову.
— И мы выделывали с тобой все, что я посоветовал тогда Габриелю, — продолжал он. — Тебе не стыдно?
— Нет, Филипп, не стыдно. Ни капельки не стыдно.
— Правда? И почему?
— Потому, что я действительно люблю тебя. Больше всего на свете люблю. Елена не ошиблась, она поняла это раньше меня.
— А ты когда поняла?
— Только сегодня. Там, в лесу, когда ты ласкал меня. Тогда я поняла, что давно люблю тебя. С самого начала, с первой нашей встречи. Боже, как я была глупа!.. Помнишь тот день, когда ты приехал в Толедо?
— Да, любимая, помню. Прекрасно помню — как будто это происходило вчера.
— Тогда я… Тогда у меня…
— Тогда ты стала девушкой, — помог ей Филипп.
— Да. Первый раз. И я была страшно напугана. Но Альфонсо утешил меня. Он сказал, что теперь я уже взрослая и могу выйти замуж. А когда я увидела тебя — ты был такой красивый! — то решила для себя: вот мой будущий муж.
— Правда?
— Да. Ты смотрел на меня, улыбался, украдкой строил мне глазки, и я подумала, что быть женщиной не так уж и плохо, если это позволит мне стать женой такого милого, такого очаровательного, такого… Я видела, с каким восхищением глядели на тебя все мои старшие подруги и даже взрослые дамы. Они просто умрут от зависти, думала я, когда мы с тобой поженимся… А потом… потом мне сказали, что я стану королевой Италии…
— И ты перестала интересоваться мной как мужчиной?
— Не совсем так. Я заставила себя видеть в тебе только друга. И все же… Когда у тебя был роман с Норой, я сходила с ума от ревности. Тогда я часто менялась с ней платьями и… иногда я даже надевала ее белье. Теперь я понимаю, что мне очень хотелось оказаться на ее месте; в ее одежде я чувствовала себя как бы чуточку ею. Поэтому я и подстраивала все так, чтобы люди думали, будто я встречаюсь с тобой. Зря Нора благодарила меня за такое самопожертвование — я делала это для себя, для своего удовольствия, хотя сама об этом не подозревала. И знаешь, мысль о том, что в меня украдкой тычут пальцами, что за моей спиной шушукаются, была мне приятна. Я сгорала от стыда, но вместе с тем чувствовала себя на верху блаженства. А когда отец вызвал нас с Норой и Альфонсо и грозно произнес, обращаясь ко мне: «Ах ты бесстыжая, развратная девчонка!» — я чуть не задохнулась от счастья…
— И даже тогда ты не поняла, что любишь меня? И не раскрыла мне глаза на то, что я люблю тебя.
— Наверно, я испугалась, Филипп. Я всегда боялась тебя, боялась потерять из-за тебя голову. И, кажется, мои опасения не были напрасными… Я так убеждала себя, что люблю Этьена — он очень милый, очень добрый, очень хороший. Но ты… ты…
Филипп крепко обнял ее и поцеловал.
— И что же мы будем делать, Бланка? Теперь, когда мы знаем, что любим друг друга?
— Не знаю, — всхлипнула она и зарылась лицом на его груди. — Ничего я не знаю. Я не хочу думать о будущем.
— А надо… — Филипп не успел развить свою мысль, поскольку в этот самый момент раздался громкий стук в дверь.
Глава LI
Эрнан отказывается что-либо понимать
Бланка торопливо натянула на себя и Филиппа одеяло и спросила:
— Кто там?
— Эрнан де Шатофьер, — послышался за дверью знакомый баритон. — Прошу прощения, сударыня, но…
— Я здесь, — отозвался Филипп. — Что тебе надо?
— Тебя. И немедленно.
— Что-то стряслось? — всполошился Филипп, тут же соскочил с кровати и начал второпях одеваться. — Он не сознался?
— Да нет, сознался, — ответил Эрнан с какими-то странными интонациями в голосе. — Однако палачам пришлось хорошенько поработать!
— Матерь Божья! — ужаснулся Филипп. — Вы что, пытали его?! Вы его изувечили?
— Нет-нет, ни в коем случае. Но его пришлось долго бить. Очень долго, черт возьми! Целый час мы запугивали его пытками, палачи показывали ему клещи, плети, прочие свои причиндалы, детально описывали, как их используют, какую жуткую боль они причиняют — а он хоть бы хны…
— Так вы добились от него признания?
— Вернее, мы выбили из него признание. Это было не шибко приятное зрелище. Он ведь такой хрупкий, такой неженка, он так пронзительно визжал, то и дело терял сознание…
— Прекрати! В каком он состоянии?
— Сейчас в плачевном. Но через неделю-другую будет в норме… чтобы достойно взойти на эшафот.
— О чем это вы? — озадаченно спросила Бланка; она уже натянула на ноги чулки, вступила в тапочки и закуталась в пеньюар. — О ком вы говорите?
Филипп растерялся, не зная, что ей ответить.
— Сударыня, — произнес за дверью Эрнан. — Право, мне очень неловко, но в связи с отсутствием госпожи Маргариты я вынужден обратиться за помощью к вам.
Филипп и Бланка обменялись взглядами.
— Хорошо, — сказала она и, оценивающе поглядев на свой длинный пеньюар, добавила: — Одну минуту, граф.
Пока Филипп одевался, Бланка расправила на кровати одеяло, зажгла в канделябре еще две свечи и спрятала в сундук все свое белье и верхнюю одежду. Затем она присела на край кровати перед столиком с остатками ужина и пригласила Шатофьера войти.
Эрнан выглядел уставшим и до предела взвинченным. Во всем его облике сквозила растерянность вперемежку с недоумением.
— Я, право… — начал было он, но Бланка решительно перебила его:
— Отбросим формальности, граф. Я знаю вас как очень тактичного и воспитанного человека, и не сомневаюсь, что без веских причин вы бы не решились поставить меня… поставить всех нас в неловкое положение. Прошу вас садиться, сударь.
Эрнан осторожно опустился на табурет, где прежде сидел Филипп. Сам Филипп устроился подле Бланки.
— Дорогая, — сказал он, видя, что Шатофьер колеблется. — Приготовься услышать от моего друга дурные вести. Он собирается поведать нам еще об одном скандале в нашей милой королевской компании.
— И эти вести, — добавил Эрнан, — гораздо хуже, чем ты полагаешь, Филипп.
— Вот как?
— А в чем, собственно, дело? — осведомилась Бланка. — Насколько я поняла из ваших слов, граф, вы кого-то допрашивали. Вы раскрыли какой-то заговор?
Эрнан сдержанно кивнул.
— И небось, — продолжала она, — в нем замешан… мм… мой муж? — последние два слова Бланка произнесла с презрительной иронией.
— Да, — подтвердил Филипп. — Граф Бискайский вместе с виконтом Иверо запланировали убийство Маргариты.
При этом известии Бланка не вскрикнула от ужаса, как ожидал Эрнан, и не сверкнула в гневе глазами, как предполагал Филипп, и даже не вздрогнула — что, по мнению обоих, было бы вполне естественной реакцией. Она лишь поджала губы и побледнела, а пальцы ее рук судорожно сцепились. В спальне воцарилась гнетущая тишина.
— Я опасалась чего-нибудь в этом роде, — наконец произнесла Бланка со зловещей кротостью в голосе. — Еще летом я предупреждала Маргариту, что она играет с огнем. Это правда, она не давала Рикарду никаких надежд и не уставала повторять, что не выйдет за него замуж. Но держалась она с ним не как с любовником, а как с супругом. Она сильно привязала его к себе, а он… Он так безумно любил ее, что, когда был отвергнут, вовсе потерял голову… Бедный Рикард! Бедная Елена!.. А мой муж — мерзкий, отвратительный негодяй! Это он во всем виноват, он воспользовался безумием Рикарда и подбил его на преступление. Надеюсь, он не уйдет от расплаты. Надеюсь, ему отрубят голову — чего он давно заслужил.
От этих слов Бланки, от ее жуткого, неестественного спокойствия по спине Эрнана пробежал озноб. Несколько секунд он ошеломленно глядел на нее, затем с трудом промолвил:
— Будем надеяться, моя принцесса, что граф не избежит заслуженной кары — и людской, и Божьей. А вместе с ним — и виконт Иверо.
Взгляд Бланки смягчился. Наряду с холодной решимостью в ее глазах появилась грусть.
— Маргарита помилует Рикарда, в этом я не сомневаюсь. Ведь он не преступник — он безумец.
Эрнан тяжело вздохнул:
— Увы, сударыня, все не так просто. Господин виконт в своем безумии зашел слишком далеко. Он уже переступил ту грань, за которой кончается милосердие. Вначале я тоже жалел его и сочувствовал ему — пока не узнал, как обстоят дела.
— Есть что-то еще? — спросила Бланка. — Что-то, о чем не сказал Филипп?
— К сожалению, да. Задумай виконт совершить покушение на жизнь госпожи Маргариты в пылу страсти, побуждаемый ревностью и отчаянием, его, безусловно, можно было бы простить. Но…
— Но? — Бланка вся напряглась и немного подалась вперед.
— Но? — эхом отозвался Филипп. Едва лишь увидев Эрнана, он почувствовал что-то неладное. А чуть позже у него возникло подозрение, что Шатофьер узнал нечто, потрясшее до глубины души, и теперь, пусть и неумышленно, он оттягивает тот момент, когда ему придется сообщить эту ужасную весть. — Да скажи, наконец, что стряслось!
