— Можно даже "ку" не делать?
— Я не знаю, что такое "делать ку". Видимо, в МГБ что-то напутали при вашем инструктаже.
"Значит, контактер не знает про "Кин-Дза-Дза!", или этот немец опять темнит".
— А у меня вообще не было инструктажа. Сказали, что у вас все расскажут.
"Пусть побольше объяснит. Может, что и выловится."
— Конечно, расскажут. Да, и еще на случай, если потеряетесь, и на разные мелкие расходы, — и Дитрих протянул Виктору пачку рейхсмарок.
— Спасибо, у меня есть.
— Виктор, вы аскетичны, как герой Древней Спарты, но в рейхе личных денег не бывает слишком много. Это не СССР. Берите, берите.
— Спасибо. Где расписываться?
— К чему эти мелкие торгашеские расчеты? У нас с вами отношения на доверии.
И Альтеншлоссер повернул ключ зажигания. В этот момент Виктор понял, что путь обратно уже отрезан — по крайней мере, до выполнения задания.
Красный "Фиат" легко вилял по изгибам асфальтированной лесной дороги. "И тут они все-таки по автодорогам обгоняют" — подумал Виктор.
Возле приемника торчало какой-то устройство с широкой щелью. Дитрих, н отрываясь взглядом от дороги, порылся правой рукой в бардачке, вытащил оттуда квадратную кассету толщиной с бутерброд и сунул в щель. Послышались звуки фокстрота с длинным названием "Auf dem dach der welt da steht ein Storchennest" — Виктор вспомнил, что похожая музыка звучала в фильме "Смелые люди", в сцене со связной-цветочницей возле кинотеатра.
— Люблю музыку моей молодости, — признался Дитрих. — А вы, Виктор?
— Я тоже. "Этот День Победы порохом пропах…"
— Да… Во сколько жертв обошелся нашим народам этот День Победы в вашей реальности? Как видите, могло быть иначе. В сорок первом осенью меня призвали. Прослужил в танковых во Франции. Осваивали матчасть трофейных "Сомуа". Виноградники на склонах, изумительные вина, горячие упругие подружки. Потом прокатились на юг. Никаких жертв, никто из местных там уже не хотел воевать. По-мальчишески завидовали тем, кто дерется в полках Роммеля. Познакомился с одной местной девчонкой, повеселились мы с ней, а потом она возьми и предложи мне подсыпать яд в офицерскую кухню. Сыграл я перед ней такого простачка, а через нее удалось выйти на террористическую группу. Тут мне и предложили служить по другому ведомству. А вы не меняли круто судьбу из-за женщины?
— Нет. А что с ней потом было?
— С кем?
— Ну, что подсыпать яд предлагала?
— А что в Союзе делают за попытку массового отравления в условиях военного времени? Фюрер как-то признался, что ненавидит шпионок за то, что они ложатся в постель ради задания и губят мужчин.
— Надеюсь, он сказал это не на основе личного опыта?
Дитрих зыркнул на него глазами через зеркало в салоне; Виктор ответил ему незамутненным невинным взглядом солдата Швейка.
— Разумеется, нет. Иначе ваши историки ухватились бы за такие факты. В обоих реальностях. К сожалению, нас все время стравливают американцы и англичане, их цель — владеть Азией. А наша с вами цель — сохранить мир. Вы за мир, Виктор?
— Спрашиваете. А что я должен делать? Что говорить, вообще, как это все будет?
— Не торопитесь. Ваша роль будет простой и кульминационной в мировой истории. Вам все расскажут и покажут за пять минут. А до этого вы должны отдыхать и наслаждаться жизнью.
— Идеал бездельника. Или быка, откармливаемого на убой. Я как-то привык работать.
Машина вырулила на широкое шоссе, Дитрих добавил газу, так, что стрелка спидометра запрыгнула за 130. Двигатель плотоядно урчал. Кассетник, перебиравший по очереди фокстроты, вальсы и танго, затянул "Was kann so schon sein wie deine Liebe" в исполнении Гитты Алпар. Дитрих добавил громкость.
— Одна из моих любимых, — признался он. — Из немцев моего поколения так и не выветрилась сентиментальность.
"Ваша записка в несколько строчек…" — подпел Виктор в тон мелодии. — У нас Шульженко пела.
— Вот видите, наши народы любят одни и те же песни. В годы становления партии рабочие переделывали много советских шлягеров. "Und hoher und hoher und hoher.." Узнаете? "Все выше, и выше…"
— Почему рабочие?
— Вы думаете, в партию шли лавочники? Шли рабочие, революционный пролетариат с революционными песнями, которым они придумывали новые слова. Кстати ваш марш — "Пам-парам-парарам, пам-парам-пам-пам…" — очень неплохо. Он мог бы звучать на наших парадах. Кто автор музыки?
— Давид Тухманов.
— Жаль… доктору Геббельсу будет сложно объяснить.
— А то, что вы напели, сочинил Хайт.
— Сейчас это не исполняют… Да, о рабочих. Знаете, я тоже из рабочей семьи и тоже привык работать. Из вас, Виктор мог бы выйти добропорядочный немец. Гражданин.
— Почему именно немец?
— Потом объясню. Скоро вокзал.
— А разве мы летим в Берлин не самолетом?
— Мы летим поездом. Экспресс "Летучий Баварец".
Вскоре они влетели на улицу польского городка, обозначенном на дорожном указателе, как "Рейхшоф", с аккуратными малоэтажными домиками под красными черепичными и зелеными железными крышами; белые, желтые, розовые, красно-кирпичные, они казались созданными из пряничной глазури и крема, словно весь город был огромным красивым тортом. Всюду виднелись надписи на немецком, готическим шрифтом — из-за скорости Виктор не успевал их прочитать. Встречные полицейские отдавали машине честь; Виктор заметил, что стражи порядка вооружены короткими автоматами, ну очень похожими на чешские "Скорпионы", только с прямыми длинными магазинами патронов на тридцать, а на колясках полицейских мотоциклов стоят МГ-42. В его реальности "Скорпионы" стали выпускать года на три позже. Видимо, чехи со "Збройовки" здесь раньше подсуетились составить конкуренцию столь любимому нашими киношниками творению фирмы "Эрфуртер машиненфабрик".
— Похоже, здесь вас хорошо знают.
— Их просто предупредили по радио. Вы любите пиво?
— Так себе. Не хочу полнеть.
— Здесь варят прекрасное пиво. К сожалению, в польских провинциях рейха после обострения отношений русских ненавидят гораздо больше, чем в Германии. Поэтому сейчас едем к Немецкому Центру, оттуда по переходу идем на вокзал.
"Фиат" вырвался из уличной тесноты на асфальтированную площадь, вытянутую вдоль огромного здания в виде пяти многоэтажных блоков, объединенных понизу большим вестибюлем в два и четыре этажа. Центральный блок был этажей в двадцать пять и напоминал уступчатую верхушку американского небоскреба, отличаясь от сталинских высоток грузностью и массивностью. Каждая из ступеней была украшена фальшивыми колоннами, облицованными гранитом, так, как будто бы они были сложены из больших прямоугольных камней; блок был увенчан ребристым стеклянным куполом, что навевало некоторые ассоциации с рейхстагом, а на самой вершине его примостился круглый купол обсерватории. С центральным блоком арочными мостами соединялись расположенные по углам четыре блока этажей в семнадцать или восемнадцать. Над главным входом в виде тяжелой романской арки, как и следовало ожидать, красовалась свастика в круглом лавровом венке, а на фасаде повыше висел огромный портрет Гитлера. Все это вместе чем-то напоминало рыцарский замок, разукрашенный бронзовыми скульптурами.
